Страница 6 из 18
ИЗ МАГНИТОФОННОЙ ЗАПИСИ ЧАСТНОЙ БЕСЕДЫ С В.А., В НЕДАВНЕМ ПРОШЛОМ ОДНИМ ИЗ КРИМИНАЛЬНЫХ АВТОРИТЕТОВ МОСКВЫ, НЫНЕ ПРЕУСПЕВАЮЩИМ БИЗНЕСМЕНОМ (по просьбе собеседника автор не называет его фамилию).
«Ну что значит, как узнали… Они тоже по этой теме плотно работали, и на Шаболовке, и на Лубянке ведь тоже не мудаки сидят. И агентура прикормлена, и прослушка, и наружка… все в цвет. Правда, когда пацанов закрыли, Ленчик Завадский, царство ему небесное, говорил братве по этой теме, что это Мансур (Сергей Мансуров) сдал.
Мне лично непонятно, зачем это Мансуру… конкретно. В газетах потом писали, что якобы менты внедрили в одну бригаду своего сексота, он и слил им информацию… про Бутырку…
А я думаю, что тут все проще. Сибиряк, когда поездку планировал, особо ни от кого своих планов и не скрывал и приглашал с собой многих. Правильным братишкой был, но слишком открытый, слишком доверчивый. А среди тех, с кем он калякал, запросто мог и стукач оказаться. Да и трубку у Сереги (Сибиряка. – Авт.) слушали конкретно. Так что вариантов много…»
(Публикуется с соблюдением речевых особенностей собеседника. – Авт.)
Новичок
Квадратная камера выглядела унылой и мрачной. Узенькое зарешеченное окно позволяло рассмотреть лишь микроскопический лоскуток веселого апрельского неба над Бутырской тюрьмой. Латунный кран умывальника справа от входа отбрасывал озорные солнечные зайчики в темный угол, на матовую белизну унитаза-параши, и он здесь, в замкнутом пространстве камеры, так некстати напоминал о прежней жизни, оставшейся по ту сторону решеток.
На длинных, отполированных тысячами человеческих тел скамьях, намертво прикрепленных к полу, на скрипучих двухъярусных «шконках» сидели человек двадцать – двадцать пять. Испуганные лица, скованные движения, потухшие взгляды большинства свидетельствовали, что люди эти впервые перешагнули порог камеры следственного изолятора.
Впрочем, это была еще не настоящая тюремная камера. «Сборка» – так называется помещение, где вновь прибывшие проходят карантин, – пристанище временное. Еще пять, шесть, максимум семь дней – и обитателей «сборки» разбросают по постоянным бутырским «хатам» – камерам. Вот там-то и начнется настоящая тюрьма…
На нижней «шконке» у зарешеченного окна сидели двое. Первый – щуплый молодой человек лет двадцати, интеллигентного вида, со следами очков на переносице – напряженно слушал второго – невысокого, кряжистого малого с сизой металлической фиксой во рту. Плавные расчетливые движения, быстрый, точно фотографирующий взгляд, заостренные концы ушей, придающие их обладателю сходство с эдаким кинематографическим Мефистофелем.
Бутырский Мефистофель держался раскованно, с чувством явного превосходства – судя по многочисленным татуировкам-перстням на фалангах пальцев, эта «ходка» была у него далеко не первой.
Непонятно, почему из всей массы арестантов фиксатый выхватил именно этого, самого серого и невзрачного. Но, судя по интонациям, вроде бы хотел принять участие в его дальнейшей судьбе.
– Так за что закрыли-то тебя? – вновь спросил он.
Щуплый с трудом подавил тяжелый вздох.
– Да магнитолу с машины снял…
– Ага, музыку любишь?
– Да так… – неопределенно поморщился молодой человек. – Мать-пенсионерка третий месяц ни копейки не получает, да и девушка у меня… Сам понимаешь, и в кафушку сходить хочется, и на дискач…
– Зовут-то тебя как?
– Мишей зовут… А фамилия моя Луконин, – добавил щуплый.
– Понятно, Миша, – обладатель татуировок-перстней поджал губы. – Первоход, значит?
– Что? – не понял собеседник.
– Ну, в первый раз на сизо заехал?
– В ментовку в прошлом году попал, в «обезьянник»… В ресторане день рождения справляли, какие-то чурбаны к моей Натахе пристали. Ну, мне с другом и пришлось заступиться. По три года условно получили…
Информация и о ментовском «обезьяннике», и об условном сроке не произвела на фиксатого никакого впечатления. Лениво скользнув взглядом по головам арестантов, сидевших на «шконке» напротив, он спросил неожиданно:
– Филки или «дурь» есть?
– Что есть? – Луконин непонятливо заморгал.
– Ну, деньги или наркота, – перевел собеседник, немного раздражаясь такой непонятливостью.
– Наркотиков нет, – ответил молодой человек и осекся, – а деньги…
Под стелькой кроссовок лежали четыре стотысячные купюры, которые Мише удалось пронести через первый, поверхностный, шмон, но рассказывать об этом богатстве первому встречному, да еще здесь, на «сборке», было бы глупо.
Впрочем, фиксатый мгновенно оценил ситуацию.
– Так сколько у тебя там заныкано?
– Да есть там… немного, – уклончиво ответил Луконин.
– Слышь, пацан, я с самого начала въехал, кто ты есть: лох из лохов. На тебе это аршинными буквами нарисовано. Не в падлу, конечно… Но на «хате» тебя, первохода, за полчаса разденут-разуют и под «шконки» загонят. И должным еще останешься. Давай так: я тебе по-честному расскажу, как правильно себя вести, а ты мне по-честному дашь половину того, что с собой имеешь. Я тут по игре влетел, долг закрывать надо. Дело-то, конечно, твое, – выдержав небольшую паузу, продолжил говоривший, – решай сам, никто никого не неволит. Как говорится: колхоз – дело добровольное. Да – да, нет – нет. Только кажется мне, лучше лишиться половины, чем всего. Так что?
Миша задумался.
С одной стороны, ему совершенно не хотелось отдавать этому незнакомому человеку двести тысяч рублей, но, с другой…
Первоход, конечно же, знал: тюремные законы – вовсе не те, по которым люди привыкли жить на воле. Тут, за толстыми стенами, за железными решетками, властвуют какие-то загадочные и страшные люди, авторитеты и воры в законе – о последних молодой человек знал лишь по книгам с лотков у входов в метро да по фильмам вроде «Место встречи изменить нельзя» или «Холодное лето пятьдесят третьего». И могущество таких людей ничуть не меньше, чем тюремного персонала… А этот, с сизой металлической фиксой и загадочными перстнями-татуировками, судя по всему, давно уже искушен в подобных законах.
Луконин нагнулся и, опасливо оглянувшись по сторонам, принялся расшнуровывать обувь.
– Вот, двести…
Фиксатый повествовал тоном лектора общества «Знание», выступающего в провинциальном клубе. И уже спустя полчаса молодой арестант понимал значение слов «прописка», «подлянка», «хата с минусом», «крыса», «прессовка», «мусорская прокладка» и многих других. Знал и основные правила поведения на «хате»: не оправляться, когда кто-то ест, не поднимать ничего с пола, не подходить к петухам, не заговаривать с ними, не присаживаться рядом, а тем более – не прикасаться к их вещам.
– Главное – дешевых понтов не колотить, – поучал татуированный учитель, – будешь таким, какой есть. Но и в обиду себя не давай. Вишь – вон тот амбал, в полосатой майке, сто пудов первоход, как и ты, а как пальцы гнет, как под бродягу косит?! – говоривший презрительно кивнул в сторону качка, который явно косил «под крутого». – Это у него от страха.
Миша облизал пересохшие губы.
– Понятно…
– Деньги сбереги, – деловито напутствовал фиксатый, аккуратно складывая стотысячную купюру вшестеро. – Они помогут тебе грамотно прописаться на «хате». Попросят на «общак» – обязательно отстегни. Может, потом семья какая тебя примет. И помни: тут, в тюрьме, каждый отвечает только за себя. Знаешь, какое главное правило? Не верь, не бойся, не проси. А о лавье, которым ты меня подогрел, выручил, не жалей: вспомнишь еще не раз меня, спасибо скажешь.
Бутырский Мефистофель оказался прав.
Миша Луконин ни разу не пожалел ни о том, что «сборка» свела его с этим странным человеком, который пусть и небезвозмездно, но все-таки принял участие в судьбе первохода, ни тем более о двухстах тысячах рублей, отданных за подробную инструкцию по выживанию в условиях Бутырского следственного изолятора.