Рассказы израильских писателей

— Все же надо спросить. Может быть, они захотят еще его допросить.

— Вот еще! — возразил тот с пренебрежением. — Зачем спрашивать?

— Хорошо. Ты покарауль его, пока я не вернусь. Я сам пойду.

— Ладно, иди.

Салех исчез меж деревьев, а рябой разыскал неподалеку солнечную полянку и улегся на траве, чтобы согреться. Авраам стал всматриваться в долину, где жизнь не замирала ни на минуту. Сейчас на ней лежала печать покоя. Этот покой был и его уделом, пока он пас стадо, но теперь он уже не для него. Он видел людей величиной с булавочную головку, неторопливо передвигавшихся между домами. Одни были заняты уборкой клевера, другие опрыскивали поля… Будничные, повседневные дела, обращенные к будущему. Оно для него отныне не существует.

Теперь, когда он был избавлен от необходимости бороться за жизнь (она ему гарантирована до возвращения Салеха), можно сосредоточиться и подумать о себе. Он удивился, что еще совсем недавно в его сердце не было ни страха, ни жалости к самому себе и что внимание его было рассеянно. Человек должен был умереть, а думал о пустяках. Теперь его оставили в покое, и мысли о смерти приходят сами собой.

Несколько раз в жизни он находился в подобном положении, но никогда еще, кажется, не ощущал смерть так близко. Он помнил события 1926 года, когда по заданию «Хаганы»[58] находился в Сихеме переодетый в арабскую одежду. Он зашел в кафе, в самом центре города. Внезапно какой-то араб ткнул в него пальцем: «Это еврей!» «Где еврей? Мы его сейчас прикончим!» — закричал Авраам и выхватил из ножен кинжал. Ему поверили. Но все же потребовали, чтоб он предстал перед судом. Там ему предложили прочесть главу из корана о «неверных». Голос его не дрогнул, и его отпустили.

Вспомнил он и побоище на Хайфском рынке… Бегство по улочкам Яффы… Перестрелку, в которой участвовал… Ни разу он не думал о смерти. Может быть, по молодости? Возможно. Но ни разу, кажется, смерть не была так близка, как сейчас.

Никогда он, в отличие от других, не испытывал безотчетного страха перед врагом, лишенным человеческого облика. Он хорошо знал людей, державших в руках оружие и противостоявших ему. В дни юности они были его товарищами, соучастниками его юношеских проказ, делили с ним первые радости и огорчения. Случалось, что он скучал, когда долго не слышал их гортанной речи. Если бы на его месте был сейчас человек, который не знает арабского языка и менее сведущ в их обычаях и культуре, такое невежество наверняка бы того погубило… Никогда нельзя знать заранее, что может спасти человеку жизнь.

На сей раз, однако, надежды нет, потому что он уже не стоит лицом к лицу с теми, кто хочет его убить. Теперь его знаниям грош цена. Он мог бороться за свою жизнь с обуреваемыми жаждой крови двумя юнцами, из которых один был бесчувственней пня. Еще можно было привести в смятение прямодушного Салеха, поколебав в нем чувство долга. Но теперь тот ждет приказа. А приказ сильнее и безжалостнее всех человеческих страстей и чувств, ибо исполнители никогда не спрашивают, справедлив ли приказ…

Как легко и просто убить безвестного человека! Когда издан приказ, люди исчезают, появляются бездушные автоматы.

Салех не подарит ему жизнь, если это может в какой-то мере задеть его гордость, повредить его имени храброго воина, умалить его значение в глазах вышестоящих командиров.

Авраам был доволен собой: он не предается отчаянию и покидает сей бренный мир со спокойствием старцев, жаждущих отдохнуть от жизни, которую они сами строили своими руками и разумом. Никогда он не страдал бахвальством, чрезмерным самомнением, боязнью умереть и не жалеет о тех вещах, которые ему не удалось осуществить. То, что он сделал, сделано его собственными руками. Это живет, укоренилось и останется надолго в жизни других — его семьи, его друзей. Если бы дано было детям понимать душу своих родителей, его сыновья гордились бы своим отцом, его смертью. Но никто никогда не узнает о последних часах и минутах его жизни.

Внезапно ему стало жаль, что никто так и не узнает, как он погиб. Он хотел бы написать несколько строк, но не было ни карандаша, ни бумаги, да и руки его были скручены назад. С минуту он сильно горевал, пока не понял, что эти переживания не что иное, как последний, трепетный порыв подсознательной веры в будущее. Тогда он стал думать о жене, сыновьях и близких, ибо только они были его будущим. Он смотрел вдаль и видел все то, что скоро погаснет перед его глазами, но будет еще много, много лет источником жизни для живых.

Вот луг, усеянный полевыми ирисами. Они растянулись скатертью почти на уровне его лица и бегут дальше по нижней кромке горной цепи. Как несметная армия конников со своими знаменами и копьями, стоят эти крупные и яркие полевые цветы. Он представил себе, как упадет на них усталый воин, без оружия, без верного коня, и кровь его прольется на камни, которыми усеяно поле.

Авраам взглянул на свои поношенные ботинки, потрепанную одежду, заплатанные брюки. Он представил себе, как деревенские парни, а может быть, и девушки будут стоять возле его трупа и в душе своей будут испытывать стыд: «И это все? Старый, жалкий еврей…» Он огорчился, подумав об этом, и даже застеснялся своего неказистого вида.

Внезапно в мозгу блеснула новая мысль: в эту минуту он обрел моральное право на то, чтобы враги даровали ему жизнь. Ведь он в своих мыслях отнесся к ним с высоким уважением, огорчившись за свой несчастный вид, устыдившись его. Ненароком и вполне чистосердечно, а вовсе не для того, чтоб спасти свою жизнь, он наделил их тем, чем никогда не наделяют врагов — человеческими чувствами, проявил уважение к их взглядам, к их жалости, к их стыду. В тайниках своей души он построил мост над ненавистью, которая обязательно должна когда-нибудь исчезнуть, и потому заслужил их великодушие. Заслужил своей прямотой и честностью, а не хитростью и лукавством. Они должны пощадить его, ибо только люди, ему подобные, — залог грядущей жизни без кровопролития. Благодаря острому ощущению стыда все произнесенные им ранее слова о древних обычаях арабов — не ложь, примененная для самозащиты, а святая правда. И если этими словами он завоевал их сердца и они сжалятся над ним, значит, своей прямотой, а не хитростью он заслужил их сочувствие.

— Эй, ты!

Его страж, сидевший на земле и со скуки бросавший камни в стволы деревьев, решил, видимо, от нечего делать заговорить со своим пленником. Теперь они поменялись ролями. Раньше, чтобы спасти свою жизнь, говорил Авраам, а рябой пытался положить конец разговорам. Теперь Авраам предпочитал молчать, чтобы подготовить себя к достойной смерти, а этот хочет разговаривать.

— Раньше это была арабская земля. Но пришли евреи и отняли ее у нас, — сказал рябой. В его голосе звучала угроза.

— Еще раньше эта земля была еврейской.

— О! Это было давно.

— А когда она была ваша? Это тоже было давно.

— То было очень давно, а это — совсем недавно.

— Богу безразлично, давно или недавно.

— Но людям не безразлично.

— Людские уставы лживы. И какое значение имеет тут время? Минуты моей жизни теперь мне дороже, чем дни и недели твоей.

— Ты врешь! — заорал рябой.

Авраам умолк. Рябой мешал ему сосредоточиться и подготовить себя к смерти. Он снова стал думать, что с ним произошло. Зачем, собственно, Салех пошел к начальству? Выходит, что Салех не намерен его убивать. Ибо если бы он хотел это сделать, то не стал бы так долго церемониться. Внезапно мелькнувшая мысль находила подтверждение в том, что он не раз слышал от военных: арабские крестьяне не заинтересованы в кровопролитии, они стараются его избежать. Каждая пограничная стычка чревата для них серьезными последствиями. Салех — сельский житель, и он придерживается точки зрения феллахов. А рябой — пришлый человек. Потому-то он и не повел его в деревню — там бы за пленного заступились старики и потребовали бы его освободить. Теперь Салех пошел за приказом, чтобы снять с себя ответственность и не навлечь гнева стариков.

58

«Хагана» — по-еврейски значит «Оборона». Так называлась боевая подпольная еврейская организация в Палестине в годы английского мандата.