Ты, я и другие

– А почему все-таки ты злишься, Бет? – Она спрашивает об этом так запросто, что я испытываю вспышку раздражения и к ней тоже.

– Я злюсь потому, что мой подонок-муж мне изменил. И по своей тупости считает, что влюбился. Я злюсь, поскольку трепетное сорокатрехлетнее мужское эго моего муженька требует, чтобы его гладила по шерсти другая женщина. Злюсь оттого, что он жадный, инфантильный и самовлюбленный. Потому что я для него – всего лишь одна из. – На глазах выступают слезы, и я тянусь за салфеткой. – И еще та давняя история, я тебе говорила… Одна ночь, – по крайней мере, он меня в этом уверял, – а сколько времени понадобилось, чтобы вернулось доверие.

Каролина протягивает мне салфетку.

– Исследования показывают, – говорит она, – что требуется от года до трех, чтобы затянулись шрамы от измены в браке; так почему же, по-твоему, он сделал это снова?

– Потому что имел возможность? Потому что ублюдок? Не знаю. Или ты пытаешься сказать, что тут и моя вина и есть что-то, чего я не замечала?

– Нет, нет, конечно, нет. Но если уж ты сама затронула этот вопрос… действительно не замечала?

Я прихожу в бешенство. Борюсь с желанием встать, уйти отсюда к чертовой матери и никогда не возвращаться. Но что-то удерживает меня, приковывает к стулу; по крайней мере, Каролине хватает такта, чтобы отвернуться.

Молчание.

А ведь по сути она права. Признаки – они были. Мы стали не так физически близки, как прежде, он начал вести себя замкнуто, держался отчужденно. До той последней ночи. Но я убеждала себя, что все по-прежнему.

Краска заливает лицо, ползет к шее. Это что, я виновата, что у мужа застежка на штанах не держалась?

Прерываю молчание:

– Как известно, от пятидесяти до семидесяти процентов женатых мужчин время от времени заводят интрижку на стороне, а замужних женщин – от двадцати до сорока процентов. Большинство браков сохраняются, а из распавшихся до восьмидесяти процентов супругов, подавших на развод по причине измены, сожалеют о своем решении.

У меня есть собственные аргументы, спасибо статье в желтом журнальчике.

Каролина глубокомысленно кивает.

– Так скажите мне, доктор Гетенберг, только без всей этой зауми про Марса и Венеру, почему мужчины чаще ходят налево, чем женщины? В прямом смысле слова.

Намек на улыбку.

– Ну, эволюционная психология утверждает, что мужчины предрасположены к распространению своего семени. Однако, если уж говорить об эволюции, исторически женщины больше опасались сексуальных отношений из-за риска забеременеть. Возможно, они просто не поощряли своих партнеров, кто знает? – Она покачивает головой.

– Или, возможно, партнеры были жадными, инфантильными и самовлюбленными? – продолжаю я, и мы вместе смеемся.

Мой агент Джош снимает офис рядом с площадью Сохо. Он арендует помещение на втором этаже ветхого старого дома, утверждая при этом, что чем здание более запущенное и менее гламурное, тем лучше для занятий «творчеством».

Мне предлагают кофе, к которому добавляется добрая порция болтовни на тему «Как быстренько сделать рывок в карьере». Я сижу напротив в старом кожаном кресле, его любимом. О том, что кресло создано самим Теренсом Конраном, я знаю только от Джоша. Между нами – низенький кофейный столик, на котором предсказуемо красуется поднос с крошечными пирожными. В руке – горячая чашка арабики с молочной пенкой. За те тринадцать лет, что мы знакомы, он угощал меня исключительно кофе и сладостями.

Джош начинает «болтовню» с разговора о продажах «Тоскующей», которые выше, чем я ожидала. Подтверждает, что пара американских издателей приобрела опцион еще на три песни. Я удивлена: ведь это хорошие новости, реально хорошие. Поэтому я расслабляюсь и тянусь за плюшкой.

И тут он спрашивает: как тебе идея написать песню для кино? Я быстро прожевываю то, что откусила, и начинаю слушать.

– Пока это строго между нами. – Джош делает замысловатый жест. – Но киношники присматриваются к трем британским композиторам, и ты – одна из них.

Я возбужденно киваю и продолжаю жевать. У пирожного вкус сахарной ваты, голова кружится. Такое уже было: и присматривались, и просили «что-нибудь из новенького», – а потом я слышала: «Это не совсем то, что мы ищем, в другой раз».

– Вот, например, «Сумерки». – Джош расхаживает по кабинету, копается в горах документов, что-то ищет. Этажом выше гремит музыкальная тема из дневного сериала – Что, собственно, это за фильм? Ну, знаешь, Белла, она еще выходит замуж за Дракулу?

Я улыбаюсь:

– Не за Дракулу. За Эдварда.

– Ну, Эдварда, какая разница. Помнишь, там песня, мол, он тысячу лет ее любит. Или наоборот, она. В общем, про вечную любовь.

Я киваю.

– Вот и подумай! – Он грозит мне пальцем. – Только не совсем в том же духе, разумеется. Мы должны их перещеголять. – Джош протягивает мне красную папку. – Сценарий. Триста двенадцатая страница – там, где песня. Потянешь?

Я не обращаю внимания на просительные нотки в его голосе.

– Угу. Песня про любовь. Свадьба. Может, и потяну.

Он чешет затылок.

– Ты посмотри сценарий. Там не про свадьбу. Про любовь. Типа «я люблю тебя навеки и никогда не разлюблю». А вообще – история про пару, которая разбежалась, потом опять сошлась и… – Джош таращится на меня. – Ну, они сошлись и…

– Жили долго и счастливо? – Я громко фыркаю, затем отпиваю остывший кофе. – Кино. Такое бывает только в кино.

– Напиши песню. – Он пристально смотрит на меня. – Напишешь?

– Угу.

– Бет, вы с Адамом так и не объяснились?

Он уходит в угол, к блестящей красной кофеварке, и доливает чашку.

Я смотрю в сторону. Его американский акцент и то, как он произносит мое имя… Уроженец Нэшвилла, штат Теннесси, он единственный из моих знакомых способен гнусавить, даже если в слове один слог.

Джош внезапно оказывается прямо передо мной.

– Бет?

Вот, опять. Я поднимаю на него глаза:

– Джош, мне совершенно не о чем разговаривать с Адамом.

– Ты ведь так и не сказала мне, что у вас стряслось. В смысле, как ты узнала? В смысле, он завел любовницу и ушел, и это не впервые, – но случилось-то что?

Он произносит все это на одном дыхании. И я осознаю, что тоже задержала свое: память рисует события той ночи, рисует черными тонами.

– Почему так поздно, Адам?

– Мы с Мэттом заработались над новым проектом, потом зашли перекусить.

– Разве нельзя было позвонить?

– Я просто не заметил, что так поздно. Прости, Бет.

Он уходит в ванную и раздевается. Чистит зубы. Нет, не чистит – драит. Принимает душ.

– Устал? – спрашиваю я, когда он ложится в постель.

– У-у-у. Ужасно.

Он чмокает меня в щеку и отворачивается. Я встаю и иду в ванную. Он затолкал свою одежду в глубь бельевой корзины, в самый низ. Я сажусь на крышку унитаза и вытаскиваю все обратно. Нюхаю его рубашку. Пахнет лимоном – парфюм с запахом цитрусовых. Глядя сквозь дверной проем, я растираю правую руку – там, где бьется пульс. Массирую его, словно не позволяя остановиться сердцу. Смотрю на мужа: он уже откатился на свою сторону кровати.

– Адам, кто она?

Я мотаю головой.

– Случилось? Ничего особенного. Я уловила запах чужих духов на его одежде, спросила, он признался. И я попросила его уйти. Конец истории.

Джош тянется ко мне, берет за руку и долго смотрит на безымянный палец, на котором больше нет кольца.

– Ты пишешь песни, – говорит он. – Какой уж тут конец истории?

Вернувшись к трем часам домой, я проверяю автоответчик и обнаруживаю сообщение от матери. От звуков ее голоса мне хочется вдохнуть побольше воздуха. А от смысла сказанного – болезненно поморщиться. «Элизабет! Если ты не перезвонишь, я сяду в машину и приеду. Предпочла бы без этого обойтись, но ты не оставляешь мне выбора».

Набираю ее номер: если буду долго раздумывать, то никогда не решусь. О чем говорить? Очередное кружево из вранья. Я не могу ей сказать, что Адам меня бросил, вот и приходится врать автоответчику.