Ты, я и другие

– Через некоторое время они успокоятся, Адам. Пусть все немного уляжется. Почему бы тебе не съездить отдохнуть?

Греться на солнышке – одному? Я ни разу не проводил отпуск сам по себе, не собираюсь и пробовать.

– Может, Эмма согласится составить тебе компанию? – Он как будто читает мои мысли.

Может, и согласится. Но мысль о том, как мы с Эммой весело возимся на песчаном пляже и она вся такая в белом бикини, почему-то не наполняет меня энтузиазмом.

– Выйду в понедельник.

Мэтт закусывает нижнюю губу, а я ухожу.

Мне здесь не место. Я знал это, еще когда поворачивал машину. Знаю и сейчас, проезжая мимо ее дома; знаю, совершая круг. Привычное действие: так я делаю пару раз в год, – но сегодня все иначе. Сам не понимаю, как здесь оказался; чувствую себя таким неприкаянным, что испытываю потребность хоть мельком бросить взгляд, прикоснуться хоть к крошечному мгновению той жизни. Возможно, даже остановиться, постучать в дверь – и спросить у Киры Гренджер, какого черта ее братья послали меня куда подальше.

Ее дом угнездился между вересковой пустошью и Хай-стрит. Я паркуюсь в нескольких метрах от массивных ворот конюшни. Это дом, который едва ли когда-нибудь сможет себе позволить кто-либо из работающей братии; такой по средствам только денежным заправилам. Вокруг – маленький, но ухоженный садик. По обе стороны полированных дверей растут лавры.

Меня колотит. Я закрываю глаза и представляю, как ступаю на изящную плитку, ведущую к главному входу. Поднимаю хромированный дверной молоток и дважды стучу. Она когда-то рассказывала, что молоток в форме головы единорога приобретен в антикварном магазинчике неподалеку. Мои глаза по-прежнему закрыты. Вот стучат ее каблуки, клацают по викторианскому кафелю в черно-белую клетку. Вот она открывает дверь. Пусть годы будут к ней добры. Несколько мелких морщинок в уголках глубоко посаженных голубых глаз – а в остальном она все такая же: черные прямые волосы, собранные в тугой пучок, обрамляют лицо – по-прежнему прекрасное. Она ведет меня в дом, заполненный звуками детского смеха. Этот дом совсем не похож на тот, в котором росли Бен и я, – но мы с Бет постарались создать похожий для Мег.

Бет… Мег… Я моргаю и открываю глаза. Кладу голову на руль, ногтем большого пальца скребу посаженное на джинсы молочное пятно.

Приоткрыв окно, вдыхаю воздух, которым пахнет улица. Последний взгляд – и я уезжаю, пообещав себе, что больше никогда…

Звоню Тиму Гренджеру – уже который раз. Я твердо настроен выяснить, почему за особенно тяжелую полосу на рынках они решили обвинить меня.

Сворачиваю на Хит-стрит. После четвертого гудка до меня доходит, что он и не собирается отвечать. Сбрасываю звонок, настраиваюсь на необходимость париться в душном салоне, плетясь по пробкам забитого машинами Лондона. Ни один из братьев Гренджер не станет со мной разговаривать, мой деловой партнер высмеивает меня, жена едва терпит; любовница, похоже, намерена заездить меня, оседлав член и пользуясь им без передышки, – что, конечно, поначалу замечательно, но сейчас мне больше хочется общения. Поговорить.

Я звоню Мег.

Она сразу отвечает:

– Папа?

– Что у тебя сейчас? Как насчет того, чтобы выбраться на солнышко на несколько дней? О деньгах не думай.

– А экзамены?

– Ох, я и…

– Ну, конечно. Заботливый папочка.

Щелчок. Я представляю, как она швыряет в сторону телефон, и внезапно пугаюсь. Сегодня я не способен ни на что – только расстраивать людей. Неужели теперь весь день пройдет под несчастливой звездой? При мысли об этом я нажимаю на тормоз, разворачиваю автомобиль и еду на северо-восток в сторону кладбища Хайгейт. Сейчас мне нужны те единственные люди в мире, которые не станут меня судить.

Мои родители похоронены вместе: в смерти они так же рядом друг с другом, как были в жизни. Они почти не обращали внимания на нас с Беном, и я часто думал, что им вообще не следовало заводить детей.

Здесь тихо, только за оградой кладбища еле слышно шумит транспорт. Начало дня, большинство людей на работе. Я тут один – если не считать нескольких местных служителей, сгребающих сухие листья.

Низкое зимнее солнце закрыто облаками; пасмурно и зябко.

Я привычно нагибаюсь, поправляю горшки с цветами. Достаю пластиковый пакет, расстилаю его на влажной земле и, встав на колени, выпалываю сорняки. Кажется, что справа ветер доносит голос мамы, тихий и спокойный. Она говорит, как сильно любит нас с Беном; спрашивает, почему я так и не признался Бет.

Скоро передо мной лежит кучка потемневшей травы и прочего мусора. Под стоящими на пластиковом пакете коленями хлюпает: земля еще не просохла от прошедшего недавно дождя. Я наблюдаю за тем, как на джинсах появляются мокрые бурые круги. Бет смогла бы отстирать эти пятна, и грязь, и молоко. Отстирать пятна на одежде. Пятна на жизни. Бет всегда знает, что делать.

Ветер снова доносит голоса: почему, спрашивают они, ну почему – уж если она всегда знает, что делать, – почему ты ей не признался? Зябко кутаюсь в куртку. Меня ругали так раньше, когда я был ребенком, ругали за то, что я вечно поступаю неправильно. Язвительно улыбаюсь. В самом деле забавно: мои умершие, мои далекие от совершенства родители ругают за ложь меня.

Поднимаюсь и собираю мусор в пакет. Всего лишь навести чистоту за право не слышать осуждений. Ослабевшие ноги тащат тело к скамье; иссеченная непогодой, она прячется под согнутым дубом и, кажется, стонет, когда я плюхаюсь в центр.

Я готов суматошно лупить руками по воздуху, лишь бы изгнать из памяти мамин голос. И пусть работники кладбища полюбуются на придурка, размахивающего конечностями, словно воюющий с мельницами Дон Кихот. Я готов орать: ты несешь чушь! Ты никогда меня не любила! Вы оба никогда меня не любили! Иначе не бросили бы!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «