Ты, я и другие

Я тяну дверь на себя.

– Дорогая. – Мама целует меня в щеку и заходит в дом, бросив краткий взгляд на мое настенное художество. – На улице моросит.

Она пристраивает длинный кислотно-розовый зонтик на вешалку рядом с крикетной битой Адама.

– Откуда ты здесь взялась? – спрашиваю я.

– Мне позвонила Мег. – Она приподымает маленький ранец. – Пришла сделать тебе маникюр.

Я теряю дар речи, а мама уже шуршит пакетами, раскладывая что-то на обеденном столе.

Встаю в дверях гостиной, испытывая нервное и злое возбуждение, гадая, что могла наговорить бабушке Мег.

– Мне не нужен маникюр, я… – Пытаюсь подобрать слова поточнее, но безуспешно: «Пожалуйста, уйди, мам. Мне нужно писать песню, которую номинируют на „Оскар“. Я не хочу рассказывать тебе, что творится в моей жизни. Давай я буду по телефону делать вид, что все в порядке? Уезжай в свой Котсуолд, а?»

– Открой вино, Элизабет, я с ночевкой. – Ее гранитно-серые глаза ловят мой взгляд; брови приподняты, будто мать говорит мне: «Ну, давай, попробуй, расскажи, как страшно занята».

Она молча продолжает расставлять на столе крохотные разноцветные бутылочки.

Меня бросил муж; я провожу все время в студии и старательно убеждаю себя, что смогу песнями заработать на достойную жизнь. Однако, похоже, – я смотрю на собственные ногти, – что маникюр куда важнее всей этой ерунды.

– Сейчас принесу.

Иду к холодильнику, надеясь, что мать за мной не последует. Выясняется, что в доме из еды – одни чипсы. В техническом количестве. Хотя вот, есть еще тушеная говядина, о которой я напрочь забыла. Сильвия принесла. Мысленно говорю ей спасибо.

Наполнив два бокала, ставлю их на обеденный стол и сажусь. Мать стоит у французского окна. По стеклу стекают ручейки дождя.

– Тебе надо заняться садом, – объявляет она, скрестив руки на груди.

Значит, Мег наговорила достаточно.

– Я собиралась тебе рассказать…

– Интересно, когда? – Она не отводит взгляда от лужайки.

Пожимаю плечами:

– Когда почувствую, что могу об этом говорить.

В саду носятся среди мокрой травы дети Сильвии, их крики наполняют комнату. Я уставилась на старое пятно от кофейной чашки на ореховом обеденном столе. Мать садится, подносит ко рту бокал, и я с удивлением и ужасом вижу на ее глазах слезы. Она достает из пластикового пакетика дезинфицирующую салфетку, наклоняется и берет мою руку в ладони, начинает протирать ее осторожно и нежно.

– Прости, – говорю я. Зябко пожимаю плечами. – Так вышло.

– Что у вас случилось? – Она протирает мою вторую руку.

– Что рассказала тебе Мег?

– Только то, что он ушел. Что была другая женщина. – Мать снова смотрит мне в глаза. – Была? Или есть?

Я медлю с ответом, и ее вопрос повисает в воздухе.

– Да. И да.

– Подонок, – шепчет она и берет со стола самую яркую бутылочку. – Думаю, вот это. Фуксия. Тебе нужно побольше свежих красок.

Я не отвечаю: бесполезно. Если матушке пришло в голову, что мне нужны ногти цвета фуксии, то они у меня будут. Она раскладывает набор и принимается за работу.

И примерно через минуту роняет:

– Ты не одна.

Я нежно касаюсь ее руки.

– Знаю, мам. Спасибо.

– Все мы так или иначе с этим сталкиваемся. У большинства мужья – не подарок. Но большинство – так или иначе – приспосабливается.

Мама, конечно, намекает на любовь моего отца к алкоголю, любовь куда более верную и горячую, чем к ней или ко мне.

– Я любила папу, – говорит она, снова сжимая мою руку, – и он меня любил.

Вспоминаю ее слезы, проливаемые над чашкой кофе, в простыни, над книжкой. От неловкости начинаю ерзать на стуле.

– Отец очень своеобразно демонстрировал свою любовь.

Мама хмурится.

– Не осуждай. – В ее голосе звучит недовольство. – У тебя было не самое веселое детство, но… в мире нет ничего хуже, чем потерять ребенка. Когда Саймон умер, с ним умерла и часть души твоего отца. Тогда-то он и изменился. Он искал убежище от ада.

Я хочу возразить, но она не дает.

– Раньше люди не говорили о своих чувствах вслух. И не было всяких там консультаций у психотерапевтов. Конечно, отец нуждался в подобной консультации, но даже если бы они уже существовали, он не пошел бы. Чтобы заглушить боль, он пил виски.

Дожидаюсь конца ее речи.

– Я не осуждаю, мама. Просто не понимаю, почему ты с этим мирилась.

– Ты была маленькой. А потом… зачем менять что-то, что много лет всех устраивало? И, кроме того… – Она улыбается и смотрит на меня. – Мы были счастливы.

Прикусываю губу. И язык. Она права. Мне никогда не приходилось переживать потерю ребенка. Кто я такая, чтобы судить собственную мать? Ведь я и сама однажды уже простила Адама. И тоже убеждала себя, что надо смириться.

– В состоянии ли ты его простить? Просто забыть и не вспоминать? – спрашивает она. Будто подслушала мои мысли, заглянула прямо в душу.

– Нет. – Я стараюсь говорить как можно более уверенно. – Надеюсь, когда-нибудь рана затянется. Тогда, возможно… Но мне никогда не забыть причиненной боли.

Я не произношу вслух «снова причиненной». О предыдущем случае матушке знать не обязательно.

Она кивает, не желая спорить.

Собственные слова эхом отдаются в голове; плечам, на которые неделями давил тяжкий груз, становится легко. Многочисленные сеансы с психотерапевтом не прошли зря, но именно мама заставила меня произнести это вслух. Я не приму Адама. Мой брак разрушен.

Я почти слышу, как в матрешке плачет самая маленькая куколка. Возможно, мне наконец удастся восстановить сердцевину своего «я», но она болит – словно внутренности кто-то сжал в кулаке. След от кофейной чашки на столе расплывается; на глазах выступают слезы, губы трясутся. Мама отпускает мою руку с ногтями-фуксиями и заключает меня в объятия.

Не спится. Слишком сильны были сегодняшние эмоции. Я вымотана и измучена, однако уснуть почему-то не получается. Сижу на кровати, прислонившись к изголовью, и болтаю в сети с Салли из Манчестера. Несколько месяцев назад мы познакомились в интернет-форуме и с тех пор поддерживаем связь. По сравнению с ее муженьком мой – чистый ангел; и я поражена ее способностью прощать. Она принимает его обратно. Она просто и без всяких рефлексий его любит; он по-прежнему ее муж и отец ее ребенка.

«Он ведь снова тебя бросит!» – хочется закричать мне в экран монитора, набить текст на клавиатуре. Но я сдерживаюсь. Желаю ей счастья, а про себя думаю, что «ее Колин», как она его называет, вскоре снова вернется к своей тощей красотке или к кому-то ей подобному.

Смотрю в пространство остановившимся взглядом. Возможно, моя мать права. Возможно, я спешу судить; возможно, этого делать не стоит. Но затем снова представляю, как Адам дерет белобрысую шлюху. Представляю со всеми подробностями.

Нет уж. Никакого прощения.

Глава 12

После встречи с Мэттом в «Старбаксе» я почти неделю разгребал собственное дерьмо. Он любезно разъяснил мне, какой я козел, и посоветовал хоть немного привести себя в норму.

Сейчас мы снова сидим в кофейне, но я чисто отмыт и выбрит. На мне джинсы после химчистки и накрахмаленная белая рубашка.

– Мне нужны еще несколько выходных.

Отдаю себе отчет в том, что ставлю Мэтта перед фактом. Сдуваю пенку со своей второй чашки латте. Плюх! – и на моих безупречных штанах красуется шлепок.

Мэтт смотрит на меня, положив подбородок на сцепленные руки. За последние полчаса мы заново обговорили всю ситуацию с Гренджерами, и я много чего услышал. Впрочем, заслужил.

– Только до конца недели, – добавляю я. – В понедельник выйду.

– У тебя все нормально?

– Зашибись. Просто надо приучить себя к мысли, что брак разваливается, через несколько недель возвращается в Лондон брат, а мне негде жить. И, да, меня отстранили от работы с партнерами, которых я добыл фирме.

Мэтт глубоко втягивает воздух. Думает, что ответить. Я знаю, сказать ему нечего, все это вовсе не его вина. Однако мне нужен козел отпущения, чтобы было кого обвинить в предательстве Гренджеров. Не я же в этом виноват, правда?