Страница 33 из 78
Вера вышла в казенном халате. Волосы у нее были гладко зачесаны, на затылке валик. Эта прическа делала ее немного старше. Лицо у нее теперь стало приветливее и мягче, утратив старящие боль и напряжение.
— Ну что вы, к чему? — начала она, отстраняясь от пакетов. — Ничего я не возьму.
— Как Танечка? — спросил Алексей, всовывая насильно ей в руки банку с соком. От Сереброва она,
наверное, покупки не стала бы принимать, а тут взяла, с любопытством взглянула на Алексея.
— Миновал кризис. Теперь лучше. Теперь лучше, но ведь воспаление легких, это так серьезно, — со вздохом проговорила она, и в глазах опять блеснули слезы.
— Вера Николаевна, может, что надо? — хмуро и упрямо спросил Серебров, но Вера словно не слышала его.
— Может, лекарства? Я в Бугрянск позвоню отцу, — добавил он.
— Нет, не надо. Ничего от вас больше не надо, — отчужденно проговорила она и повернулась к Алексею: — Спасибо вам, Алексей Егорович. Мы ведь с вами земляки. У меня дед из Карюшкина. Огородов.
— Вон как, — заулыбался Алексей, хотя никогда к Огородову симпатии не питал. Много было связано для Карюшкина неприятного с этой фамилией.
А Сереброва Вера считала чужим, даже хуже чужого.
Когда вернулись домой, Алексей с умилением сознался Сереброву, что пережил за день столько впечатлений, сколько иной раз не приходится их на целый месяц.
— У нас таких дней полно, — сдирая нога об ногу сапоги и бросая их через коридор к порогу, пренебрежительно сказал Серебров. — Я ведь утром был в Москве, днем в Бугрянске, а потом поехал за тобой. Нормальный день!
Когда теперь Серебров собирался по утрам на работу, Алексей наказывал, чтоб тот узнал, как чувствует себя девочка Таня, передал привет Вере Николаевне, а вечером спрашивал, как здоровье его крестницы. Серебров всегда знал о состоянии Танечки.
Отпуск кончался, а Алексею не хотелось уезжать из Ложкарей. Серебров винился, что не сумел сводить его на охоту, но в баню попомазкински они все-таки сходили.
Крутошеий, с двумя вениками через плечо, конфискованными у отца, явился к ним Ваня и объявил, что пар готов. На круглом лице младшего Помаз-кина весело светились улыбчивые глаза. Хорош был у Алексея земляк! Добрый, сильный.
Кисловатый запах банного дымка, угольно-черные, поблескивающие стены напоминали Алексею детство.
— Что-то у тебя дыхание было хриплое? — с ехидной заботой проговорил Серебров и, зачерпнув ковш воды, плеснул на каменку. Свистящий обжигающий пар ударил в потолок и стены, приоткрыл дверь. Пахнуло зноем. Алексей пригнулся и заворчал: нельзя же так.
Серебров сполоснул шайки, разбавил воду для мытья и еще раз, напугав Алексея, неожиданно плеснул на цаменку. Та сердито отплюнулась. Опять Алексея прижала к полку нестерпимая жара.
— Умру. Ты что, сжечь меня хочешь?! — взмолился Алексей и сполз на пол. Руки судорожно искали таз с водой. Но вода не остудила зноя. Подобравшись на четвереньках к двери, он приоткрыл ее и хватил глоток спасительного свежего воздуха. Этот воздух был, как родниковая вода, он пил его.
Серебров вовсе осатанел и снова поддал пару, потом, забравшись на полок, лихо покрикивая, начал сечь себя веником. Вот так, Алексей Егорыч!
Спустившись с полка, он сказал, что заправские парильщики в заправской бане должны топтать друг друга ногами, тогда придет настоящая истома, а потом ни с чем не сравненное облегчение души и тела. Алексей ухнул шайку воды на пол, блаженно распластался: топчи.
Серебров мял Алексею руками бока и действительно ходил ногами по спине. Когда Алексей красный, как новорожденный, с ощущением ангельской легкости и чистоты в теле и мыслях опрокинул на себя таз воды, пришла очередь топтать Гарьку. Алексей жалостливо посмотрел на жилистого, но по сравнению с ним все-таки щуплого друга и сказал, что дарует ему жизнь, топтать не будет. Серебров сердито орал, требуя, чтобы Алексей прошелся по нему, и тот попробовал крепость Гарькиных костей.
Дымящийся паром, разомлевший и умиротворенный, с ощущением необыкновенного сочетания легкости и усталости Алексей сидел в предбаннике и разглагольствовал о том, что он понял, в чем мудрость жизни: жить в деревне, мыться в такой вот бане, работать до одури на комбайне. На шее у него болталось вышитое крестиком холщовое полотенце, в бидоне стоял квас. Алексей промокал грудь полотенцем, пил шибающий в нос покарюшкински порный квас и чувствовал себя довольным жизнью человеком.
Серебров был сегодня какой-то взвинченный, не сиделось ему на скамейке. Ходил, пробовал насвистывать, задавал эдакие туманные вопросы:
— Ну, вот скажи мне, мудрец, что значит для тебя любовь к женщине? — выспрашивал он Алексея.
— Ну, не знаю, — озадачился Алексей. — Я ведь не спец, по-моему, это высочайшее из чувств, недаром вся поэзия взошла на любви…
— Ну, это по теории, — перебил его Серебров. — Это филология. А в жизни? Вот для меня любовь — мука. Лучше, наверное, так, без обязательств: встретились и разошлись, на паритетных началах, — проговорил Серебров и смолк, увидев по глазам Алексея, что тот его сейчас обругает.
— Да-а, — протянул Алексей. — Ну, а зачем под похоть подводить теорию?
Серебров не ответил. Они снова пошли в баню, и когда из-за пара не стало видно лица, Серебров проговорил сердитым, сдавленным голосом:
— Наверное, я говорил ерунду, но знаешь, Леша, ведь Танечка моя дочь. Ты дочь мою нес.
У Алексея замер занесенный в руке веник.
— Твоя дочь у Веры Николаевны? — спросил он, не понимая.
— Моя, — сказал Серебров. — Я боялся тебе сказать сразу, а теперь решил. Я, наверное, большой подлец, но это так.
Алексей бросил веник, выплеснул на себя шайку воды и, заикаясь от подступившего вдруг волнения, повторил:
— Твоя родная дочь?
— Моя родная.
— Но как же так? — Алексей растерянно сел на скамейку.
— Так получилось. Жизнь — не киносъемка, в ней дублей не бывает, — трудно проговорил Серебров из тумана, висящего над полком. — Так получилось вот, что есть у меня дочь.
Алексея рассердила эта расхожая фраза о дублях.
— А что же ты… Почему ты не женился? Ты для кого себя бережешь, для Надьки, что ли? — бросил он с презрением.
— Просто так получилось, что не мог я жениться. С Огородовым мы враги… — вырвалось у Сереброва. — Ты же знаешь, что это за фрукт.
Алексей знал, но слова друга не убедили его, он встал, навел в таз воды, поболтал в ней рукой.
— В общем-то это ведь подлость, — проговорил он наконец. — Ради тебя человек пошел на позор. Значит, она любила так, как никто тебя не любил и, может быть, никогда не полюбит. Определенно, Вера Николаевна — человек самоотверженный. Ты понимаешь?
Они забыли париться и молча сидели в предбаннике.
— С легким паром, парнечки! — заглянув к ним, бодренько крикнул дядя Митя, уже с порога заиграл «Прохожую» Ваня, понимающий, что помазкинская хваленая баня должна быть по всем правилам, с музыкой и песнями, чтобы его друг и однодеревенец Алексей Рыжов запомнил ее надолго. Алексей и Серебров вроде и слушали гармонь, и не хуже, чем обычно, пел дядя Митя, а беззаботность в этот день так и не спустилась на их души.
СОПЕРНИКИ
Осторожно подходила весна, долго по утрам примораживало: не знаешь, надевать ли привычную шапку или уже можно щеголять в берете. Днем мороз отпускал, и дорога растекалась грязью и ручьями. Серебров, прыгая через рваные мерзлые колеи, бежал каждое утро в мастерские, на машинный двор, где шла регулировка сеялок. Вот-вот потянет теплом, окончательно оголится от снега земля, и Федор Проклович Крахмалев на высоких местах, веретеях, затеет сев, а сеялки не готовы. Нет семяпроводов, и мчится Серебров в «Сельхозтехнику», христом-богом молит Ольгина, чтоб пожалел и дал их. А потом вдруг срочный маркеловский приказ:
— Жми, Гарольд Станиславович, за универсальными прикатывателями. Говорят, штука хорошая, хоть один выпроси у Чувашова.