Страница 10 из 78
Маркелов мог взорваться, накричать на Сереброва, но он сдержался и говорил просительным голосом, печально глядя на катящиеся по рельсам цистерны с черными подтеками на боках.
— Завтра у меня отчет на сессии, я сам не могу. Съезди, замени. Ведь ты понимаешь, что пока нам на блюдечке никто ни кирпич, ни минеральные удобрения, ни бетонные столбы не подаст. Везде строят, везде нужда. Прохлопаем — останемся на бобах. Ведь завтра же к Макаеву из других хозяйств поедут люди. Надо опередить.
— Опередить, обогнать, — все так же расстроенно, продолжая щелкать перчатками по колену, с упреком проговорил Серебров.
— А как иначе? — взглянул на него остро Маркелов.
— А по справедливости, кому сколько достанется, — полный совестливости, начал Серебров. У Маркелова лицо налилось кровью, побелел розовый шрам на щеке. Он царапнул взглядом инженера, расстегнул душивший горло воротник шубы и проговорил с неясной угрозой:
— Слушай, Гарольд Станиславович, ты мне помогай, а не слова разводи, иначе дружбы у нас не будет. Если в разные стороны потянем, остановится воз. За всех болеть у нас сил не хватит, грыжу наживем, дай бог свою колымагу тащить. Учти, если бы Иван Калита был чистоплюй, он бы Русь не собрал, — блеснул Маркелов исторической аналогией, но она Сереброва не впечатлила.
— Вы понимаете, Григорий Федорович, у нас с Макаевым личные счеты. Мы с ним враги, вы понимаете, враги, — начал он.
Маркелов, откидываясь, захохотал. Для него, наверное, вообще не существовало таких чувств, как неловкость.
__ Да что ты мне арапа заправляешь?! — сквозь
смех выкрикнул Григорий Федорович. — Мне ведь Макаев сказал, что вы старые знакомые, что он рад с тобой увидеться, а его жена — твоя подружка детства.
Час от часу не легче.
— Так и сказал? — обмякая, промямлил Серебров.
Он вдруг понял, что эта его вспышка возмущения не ко времени и не к месту, но ничего не мог поделать с собой. Так ему не хотелось ехать к Макаеву, и он продолжал вывертываться из хватких лап председателя.
— Сказал, сказал. А если и не больно нравится человек, надо иногда себя зажать: ведь для колхоза, не для себя лично. — Маркелов вытащил из шубного захолустья теплый блокнот. — Пиши!
Они выбрались из машины, когда уже трубно прогудела подходящая электричка. Безгласный Капитон молча протянул инженеру билет. Вот, оказывается, зачем он бродил по платформе. Все знал наперед.
— Нельзя разевать рот, — подсаживая Сереброва на ступеньку вагона, напутствовал Маркелов. — Действуй! И не скупись. На уху зови, угости в ресторане, если надо. Ну, не тебя учить.
Без охоты Серебров спускался к проходной «чугунки». Он давно не был здесь. Рядами выстроились новенькие сверкающие стеклом цехи. В помине не было приземистых, крытых толем бараков. И не капканы, не патефоны делал, как раньше, завод, а редкостные асфальтоукладчики. По чистому — заводскому двору, украшенному оптимистическими диаграммами, прошагал он к новому зданию управления. И вот уже беспрепятственно добрался до обитой кожей двери с внушающей уважение табличкой «Главный инженер». Секретарша с приветливой улыбкой сообщила, что Виктор Павлович его ждет.
Макаев, еще больше посолидневший, сидел за широким, уставленным модной оргтехникой столом. Он начал красиво седеть: этакие голубиные крылья по вискам.
— Разрешите? — спросил Серебров севшим вдруг голосом.
Их разделяла ледяная гладь паркета. Надо было преодолеть ее и не поскользнуться, пройти с достоинством и солидностью.
Макаев, доброжелательный, уверенный в себе, вышел из-за стола и встретил Сереброва, пожал руку, попридержал за локоток. Будто никогда не пробегала между ними черная кошка, будто всегда делали друг другу только приятное.
— Ну, как доехали, Гарольд Станиславович? — спросил Макаев, откинулся в кресле, и раздался его неторопливый, раскатистый смех. — А мне вчера звонит ваш председатель: приедет Серебров. Я думаю: неужели Гарольд Станиславович? Он, говорит, самый. Значит, на трудный участок перешел?
Макаев не решался говорить Сереброву «ты», но, видимо, хотелось ему преодолеть скорее полосу отчужденности и перейти к знакомству накоротке.
— Да вот так судьба распорядилась, — проговорил, поламывая пальцы, Серебров. Он представлял чужую державу и с дипломатической галантностью вел разговор, не открываясь и не подпуская Макаева к себе. Ему показалось, что в глазах Макаева где-то глубоко замерла искорка-опасение, которую помнил Серебров с тех дней, когда приударял тот за его Надеждой. Уверенный, волевой блеск смял и бесследно подавил пугливую искорку. Собственно, чего мог теперь Макаев опасаться? Ничего. Даже воспоминание о давней неприязни могло вызвать только смех. Кроме того, Серебров был в его руках: сам явился, сам сдался. Макаев может щедро отвалить колхозу всякой всячины, а может и подзажать обещанные столбы-пасынки, может просто поиграть, поиздеваться и прости-прощай, ни с чем отправляйся в свои Ложкари.
— Переводим животноводство на промышленную основу, — объяснил Серебров, беря из предложенной Макаевым коробки сигарету, — и до нас, до нечерноземных, дошли искусственные пастбища.
Ему хотелось сразу перейти к делу, но Макаев знал порядок и этикет. Махнув рукой на сонмище потренькивающих телефонов и подмигивающих глазков, на папку со словами «на подпись», он повел Сереброва по заводу. Мог бы сплавить его какому-нибудь заместителю по разным вопросам, говоруну-снабженцу, ведающему сбытом того, что не идет, а он вот. сам уверенно повел его по громыхающим цехам, где с непривычки кажешься лишним, не знаешь, куда ступить.
Над головой, развесив кабели, будто аксельбанты, плавал кран. Это тебе не ложкарская мастерская, где Ваня Помазкин считается богом. И Серебров иногда бог. Здесь же он пигмей, а вот Виктор Павлович — всемогущий, беспорочный, уверенный в себе. Слегка усталый и озабоченный, ловко и уверенно он поднимался по железным гудящим мосткам и лестницам именно на тот участок, который интересен гостю, и, широко поводя рукой, рассказывал, что еще он застал завод почти в старом обличье: делали дверные скобы, капканы, замки, а теперь вот асфальтовые укладчики. Пришлось за это бороться со старой «чугункой». Ох, сколько крови себе испортил, чтобы заполучить новую и перспективную продукцию.
Серебров подумал, что, наверное, к Виктору Павловичу несправедлив. Может быть, Макаев — отличный специалист, а он сам — мелкий придира.
Вначале Серебров шел вслед за Макаевым с неловкостью, возникшей от двойственного отношения: он не любит этого человека, а вынужден вежливо улыбаться и слушать его, но когда они поднимались по лестнице заводоуправления, Серебров уже был убежден, что не Макаев, а он сам теперь ханжа, двоедушный человек, он стремится сманить Надежду, все время толкает ее на измену, а Макаев выше всего этого, выше отчуждения и даже враждебности, которые укрепились в Сереброве. Это не достойно взрослых солидных мужчин. И они вели деловой разговор, который шел вторым слоем, не соприкасаясь с тем, о чем думал и что чувствовал Серебров.
Вернулись в кабинет.
— Вообще-то, — крутнувшись в винтовом кресле, сказал устало Макаев, — шефство для нас — надоевшая обуза. Столько людей посылаем, план трещит каждое лето.
Сереброва всегда бесили такие разглагольствования. Хотелось кричать о том, что индустрия поднялась на деревенских соках и люди работают на заводах, родившиеся в деревне. От целинной эпопеи Нечерноземье в стороне не было. Сколько уехало туда бугрянских людей! Обезлюдело село и оскудело, потому что подорвало себя в войну, отдало и уральским заводам, и целинным совхозам, и городам. И толкачом ему приходится быть из-за того, что промышленность машину сделает, а о запчастях не заботится. Сколько об этом было разговоров в поездах! Мог бы он сказать, что выросла и разбогатела «чугунка» тоже на соках, высосанных из деревни. Шефство — мизерная возвратная плата. Да и порой городская помощь — не в коня корм. Приедут иные помощники и думают только о том, где бы выпить.