Отражение

По лестнице спускался Стив. В пижаме он казался еще более хрупким. Он баюкал больную руку, и вид у него был отсутствующий.

— Вот это да! — сказал он. — Ты почти все убрал.

— Сколько смог.

— Ну, спасибо. — Его взгляд скользнул по оранжевой коробке. — Папа обычно держал все это в морозилке, — сказал он. — Мама мне рассказывала, что как-то холодильник сломался, и все разморозилось. Папа поднял ужасный шум. Ему было абсолютно наплевать, что испортились цыплята и пироги, которые она приготовила. Он только ужасно рассердился, что мороженое растаяло и залило этот мусор. — При воспоминании об этом лицо Стива озарилось улыбкой. — То-то, наверное, была сцена. Мама смеялась до слез, а папа просто рвал и метал.

Он внезапно перестал улыбаться и замолчал. — Просто поверить не могу, что его уже никогда не будет.

— А твой отец всегда хранил фотоматериалы в морозильнике?

— Ну, да, конечно. Морозилка была просто ими битком набита. Ты же знаешь, фотографы ужасно боятся, что краски на цветных пленках «поедут» Он опасался, что его старые работы, ну, там, двадцатилетней давности, испортятся. Просто помешался на этом. Говорил, что единственный способ уберечь их — хранить при очень низкой температуре, и то нет полной гарантии.

— А до морозильника грабители тоже добрались?

— Господи! — он замер в испуге. — Не знаю. Я как-то об этом не думал. Да на что им его пленки?

— Ну, они же украли их из лаборатории.

— Но полицейский ведь сказал, что они просто хулиганили. Им нужно только фотооборудование, потому что его можно продать.

— М-м, — кивнул я. — Фотографии твоего отца многих раздражали.

— Он просто шутил, — Стив, как всегда, защищал Джорджа.

— Давай заглянем в морозильник, — предложил я.

— Давай. Он за домом стоит, в сарайчике.

Из кармана фартука, висевшего на кухне, он вынул ключ и прошел через черный ход в маленький, крытый навесом дворик. Там стояли мусорные ведра, поленницы дров и бочки, в которых росла петрушка.

— Вот здесь, — сказал Стив, протянув мне ключ, и кивнул на выкрашенную зеленой краской дверь в стене. Я вошел и увидел большой морозильник, стоящий между автоматической газонокосилкой и шестью парами резиновых сапог.

Я открыл крышку. Внутри, в самом углу, рядом с разделанным барашком и коробками с рублеными бифштексами стояли один на другом три больших серых металлических ящика, завернутые в прозрачный полиэтилен. На крышке верхнего ящика клейкой лентой была приклеена лаконичная записка:

ЗАПРЕЩАЕТСЯ КЛАСТЬ МОРОЖЕНОЕ РЯДОМ С ЯЩИКАМИ

Я рассмеялся.

Увидев записку, Стив сказал:

— Мама говорила, что папа был вне себя, когда мороженое растаяло, но потом оказалось, что ничего из его добра не пострадало. Вся еда испортилась, но его лучшие негативы остались целы и невредимы. А уж потом он стал класть их в ящики.

Я захлопнул крышку, мы заперли сарай и вернулись в дом.

— Ты, правда, думаешь, — усомнился Стив, — что грабители охотились за папиными фотографиями? Зачем они им? Они ведь украли мамины кольца, шубу, папины запонки, все.

— В общем, да…

— Как ты думаешь, заявить мне в полицию об этих ящиках в морозильнике? Мама наверняка забыла о них. Мы вообще о них никогда не вспоминали.

— Поговори с ней, — предложил я. — Посмотрим, что она скажет.

— Да, так будет лучше всего. — Он чуть-чуть приободрился. — Одно хорошо, что у мамы, по крайней мере, остались некоторые из папиных лучших работ. Картотека-то вся пропала: когда он снимал и где — теперь не узнаешь. Слава богу, хоть что-то осталось!

Я помог ему одеться и засобирался. Стив сказал, что чувствует себя лучше, да и выглядел он не так паршиво, как вчера. Я взял с собой оранжевую коробку Джорджа, которую Стив собирался отправить в мусорный ящик.

— Не возражаешь?

— Бери, конечно. Я знаю, ты любишь возиться с пленками. Папа тоже любит… любил. Не знаю, почему, но он любил этот хлам. В общем, бери, если хочешь.

Он вышел со мной во двор и смотрел, как я кладу коробку в багажнике рядом с двумя кофрами.

— Ты всюду берешь с собой камеру? — спросил он. — В точности как папа.

— В общем, да.

— Папа говорил, что без камеры чувствует себя, как голый.

— Камера становится частью тебя. — Я захлопнул багажник и по привычке запер его. — Ею, как щитом, отгораживаешься от остального мира и делаешься сторонним наблюдателем, она оправдывает твое нежелание принимать что-либо близко к сердцу.

Стив изумленно посмотрел на меня: ему, видно, и в голову не приходило, что у меня могут быть такие мысли. Я и сам удивился, что так с ним разоткровенничался. Я улыбнулся, показывая, что шучу, и у Стива, сына фотографа, отлегло от сердца.

Неспешно, как и подобает в воскресное утро, я за час добрался из Аскота до Ламбурна и у дверей своего дома обнаружил большую темную машину.

Мой дом был одним из семи стоящих в ряд коттеджей, построенных в начале века для людей среднего достатка. По соседству жили школьный учитель, водитель лошадиного фургона, викарий, помощник ветеринара, их жены и дети, и конюхи, которые заняли два дома под общежития. Только я жил один, и порой мне становилось неловко, что я занимаю столько места, в то время как остальным довольно тесно.

Дом мой стоял в центре поселка: две комнаты наверху, две внизу, в задней части — недавно выстроенная кухня. Сада не было: строгий белый кирпичный фасад выходил прямо на дорогу. Дверь черного хода облупилась. Прежние сгнившие деревянные рамы заменил блестящий алюминий. Залатанная развалюшка. Не бог весть что, но все-таки дом.

Я медленно проехал мимо незнакомой машины, завернул на грязную дорожку в конце улицы, еще раз повернул и поставил свою под рифленой пластиковой крышей автостоянки, рядом с кухней. Выходя из машины, краем глаза уловил, что из незнакомой машины быстро вылез какой-то человек. Он тоже заметил меня. Какие дела у него могут быть ко мне в воскресенье?

Через черный ход я прошел в дом и открыл парадную дверь. На пороге стоял Джереми Фоук — высокий, худой, неуклюжий и потому, как всегда, застенчивый.

— А что, адвокаты по воскресеньям не спят? — спросил я.

— М-м, видите ли… Извините, ради бога…

— Ладно, — сказал я. — Заходите, чего уж. Давно ждете?

— Не стоит… э-э… беспокойства.

Он шагнул в дом с таким выражением, словно надеялся, что увидит там что-то необычное, но тут же разочарованно заморгал. Внутри коттеджа я кое-что переделал, часть веранды отвел под прихожую, а часть — под фотолабораторию. В прихожей хранилась только картотека. Белые стены, белая плитка на полу — самый обычный дом.

— Сюда, — сказал я, сдерживая улыбку, и провел его через лабораторию туда, где раньше была кухня, а теперь — ванная комната и часть прихожей. В глубине находилась новая кухня, слева вверх вела узкая лестница.

— Кофе будем пить или разговаривать?

— Э-э… разговаривать.

— Тогда пошли наверх.

Мы поднялись по ступенькам: я — впереди, Джереми — за мной. Самую большую комнату в доме — спальню, из которой открывался прекрасный вид на Даунс, я превратил в гостиную, а сам спал рядом, в комнате поменьше.

Пришли в гостиную: белые стены, коричневый ковер, синие занавески, лампы дневного света, книжные полки, диван, низкий столик и пуфики. Мой гость оценивающе искоса оглядел комнату.

— Ну, — неопределенно начал я.

— М-м… красивая картина. — Он подошел к стене и стал рассматривать единственное ее украшение: бледно-желтый солнечный свет пронизывал голые серебряные березы в снегу. — Это… э-э… офорт?

— Нет, фотография, — сказал я.

— Неужели? Удивительно! А я думал — картина. — Он обернулся и спросил: — Где бы вы стали жить, если бы у вас было сто тысяч фунтов?

— Я уже говорил ей, что мне деньги не нужны.

Я смотрел на угловатую, беспомощную фигуру.

Сегодня на Джереми вместо его обычного черного фланелевого костюма был твидовый пиджак с декоративными кожаными заплатами на локтях. Но это дурацкое переодевание ни к чему не привело: Джереми казался все тем же ушлым и дошлым адвокатом, хотя и старался это тщательно скрывать!