Отражение

Самое трудное — верно определить время выдержки, потому что темно-синий светофильтр приглушает свет гораздо сильнее обычного. Я испортил шесть пробных отпечатков — получились пустые серые или черные снимки, — а маленькие прямоугольники упрямо не хотели раскрывать своей тайны. Что я только ни делал — прямоугольники оставались пустыми.　

Вконец раздраженный, я, вопреки всем правилам, сократил время выдержки и получил почти белый отпечаток. Потом, освещенный неяркой красной лампой, он лежал в ванночке проявителя и практически не менялся: только проступили бледные цифры　

рамки негатива, а за ним — слабые линии, отделяющие один негатив от другого.　

Усталый и подавленный, я оставил его в ванночке проявителя еще на какое-то время — все зря. Тогда, почти отчаявшись, я погрузил снимок в фиксажную ванночку, вытащил и включил свет.　

На пяти прямоугольниках из тридцати шести можно было различить бледно-серые геометрические очертания.　

Победа! Я нашел то, что искал.　

Меня охватила безотчетная глупая радость, и я заулыбался от удовольствия. Вот я и разгадал загадку Джорджа. Почти разгадал. Теперь уж, хочешь — не хочешь, надо довести дело до конца, если я собираюсь занять его место.　

Если… Господи, да что это я? Занять место Джорджа вовсе не входило в мои планы — мне и на своем неплохо. Мысль выплыла из подсознания случайной непрошенной гостьей. Не хочу я оставлять скачки. И заниматься фотографией всерьез не хочу.　

Уже без улыбки я переписал цифры с рамок пяти проявленных снимков. Потом начал бесцельно бродить по дому, думая, чем бы себя занять, чтобы не переутомиться. Работа нашлась: я прибрал в спальне, вытряс засохшие овощи из корзины, собрал со стола грязную посуду и поставил в мойку. Потом сварил кофе и, попивая его на кухне, решил, что неплохо сходить за воскресной газетой. Но когда я встал из-за стола и сделал несколько шагов, ноги сами привели меня назад, в темную комнату.　

Меня влекло туда, как преступника на место преступления.　

Теперь я точно знал, какие негативы печатать, и даже догадывался, что предстоит увидеть на готовых фотографиях.　

Решив начать с негатива под номером семь, я увеличил его до полного размера бумаги — 20 х 25 см. Пару раз я неверно угадывал время выдержки, и снимки выходили темными и расплывчатыми, но в конце концов добился нужного цвета. Как только изображение достигло наибольшей степени контрастности, я выхватил его из ванночки с проявителем, опустил в закрепитель, снова вынул и, промыв, понес на кухню, чтобы рассмотреть при дневном свете.　

Фотография все еще не высохла, но я сразу понял, что именно держу в руках. Это было отпечатанное на машинке письмо. По бледно-серым строчкам можно было предположить, что лента высохла от времени, но буквы вышли все же достаточно четкими, и я без труда прочел:　

«Уважаемый мистер Мортон!　

Уверен, что вас заинтересуют фотографии, которые я прилагаю к настоящему письму. На первой вы увидите вашу лошадь Янтарь во время скачек в Саутвене, состоявшихся в понедельник двенадцатого мая. Я сфотографировал ее на двухчасовом заезде. Выступила она слабо.　

На второй фотографии ваша лошадь Янтарь выигрывает четырехчасовой заезд Фонтуэллских скачек в среду, двадцать седьмого августа.　

Присмотревшись, можно заметить, что лошади на фотографиях разные, хотя и очень похожи друг на друга.　

Это различие, несомненно, заинтересует членов „Жокей-клуба“, но я могу не торопиться посылать им фотографии, если вы согласитесь на мое предложение.　

Ждите звонка.　

Искренне ваш,　

Джордж Миллейс».　

Я прочел письмо раз шесть, не меньше, — не потому, что сразу не понял, в чем тут дело. Просто мне нужно было время опомниться и хорошенько обдумать свое открытие.　

Я сделал несколько практических наблюдений,　

например, отметил, что письмо без адреса, даты и подписи от руки. Скорее всего, остальные четыре бледно-серых прямоугольника — тоже письма; оставалось только удивляться, как это Джордж додумался хранить переписку в таком виде. Но на этом ясность заканчивалась и начиналась область хаоса. У меня закружилась голова, словно я заглянул в бездонный колодец. Увеличив и прочитав другие письма, я, может статься, не смогу сидеть сложа руки. Помнится, натолкнувшись на фотографию любовников, я почувствовал, что ничего не предпринять — преступная слабость. Ну а если откроются все секреты Джорджа, что тогда? На мою совесть ляжет тяжкий груз. Придется принимать решение… и приводить его в исполнение.　

Чтобы как-то потянуть время, я поднялся в гостиную и раскрыл каталоги. Оказалось, что Янтарь выиграл Фонтуэллские скачки двадцать седьмого августа четыре года назад. Я проследил историю лошади от начала до конца. Янтарь выступал в течение четырех лет, обычно дважды в сезон. В незначительных заездах результаты были не блестящие, зато на крупных скачках скакун легко брал первый приз. Последнюю победу Янтарь одержал как раз двадцать седьмого августа, после чего исчез со сцены вовсе.　

Порывшись в справочниках, я выяснил, что тренер Янтаря в течение последних четырех лет не фигурировал ни в одном списке, возможно, вообще подыскал себе другую работу. Держал ли «уважаемый мистер Мортон» еще лошадей, и выступали ли они после рокового двадцать седьмого августа, в моих книгах не значилось. Эту информацию можно почерпнуть только из центральных конноспортивных каталогов.　

Уважаемый мистер Мортон и его тренер выставляли на скачки двух лошадей: пускали в ход хорошую, когда предстояла крупная игра, а для не слишком выгодных скачек держали про запас лошадь, у которой не было шансов на победу.　

Наверное, Джордж заметил подмену и решил сделать фотографии, чтобы потом шантажировать Мортона. А может, и наоборот: сфотографировав лошадь дважды, сличил снимки и заметил разницу.　

Самих фотографий я не нашел, так что мне никогда не дознаться, что там было сперва, а что потом.　

Я постоял у окна, побродил по дому. Толком не зная, чем заняться, перекладывал предметы с места на место и ждал. Ждал, когда на меня снизойдет приятная уверенность, что я никому ничего не должен. Я кое-что уже узнал сегодня, напечатав остальные негативы, буду знать еще больше — ну и что? Я-то тут при чем?　

Я ждал напрасно. И понял: мне не уйти от　

ответственности перед самим собой, факты сами плывут мне в руки — стоит только спуститься в фотолабораторию. Я зашел слишком далеко, чтобы остановиться на полпути.　

Медленно и нехотя, подгоняемый лишь ощущением неизбежности, я сошел по ступенькам в темную комнату и, напечатав один за другим оставшиеся негативы, снова вышел на кухню и прочел все четыре письма.　

Потом фотографии сохли, а я сидел, потеряв счет времени, и глядел в пустоту. Мысли мои путались.　

Я думал о том, что, раз попавшись Джорджу на крючок, от него уже невозможно было отвертеться. Каждое письмо внушало жертве страх и отчаяние, тщательно обдуманные и взвешенные слова бледносерых строк изобличали жестокий холодный ум и так явственно, что мне показалось, будто я слышу голос самого Джорджа:　

«Уважаемый Баннингтон Форд!　

Уверен, вас заинтересует серия фотографий, которые я прилагаю к данному письму. Из них явствует, что по воскресеньям вы у себя на конном дворе регулярно принимаете лицо, „отстраненное от участия в соревнованиях“. Думаю, нет нужды напоминать вам, что руководству подобная продолжительная близость покажется крайне нежелательной и, если это выплывет наружу, ваше право тренировать, скорее всего, будет пересмотрено.　

Конечно, я мог бы послать вторые экземпляры фотографий в „Жокей-клуб“, но с этим можно подождать, если вы согласитесь на мое предложение.　

Ждите звонка.　

Искренне ваш,　

Джордж Миллейс.»　

Баннингтон Форд, третьеразрядный тренер, которому, как все считали, и дохлой кошки не доверишь, проводил тренировки в низине в Даунсе, и любой из проезжающих мог видеть, что происходит у него на конном дворе. Щелкнуть его по дороге домой, не вылезая из машины, для Джорджа не составляло труда.