Страница 29 из 30
КРЫЛЬЯ НА ПОЛДЕНЬ
Припоминая Гибель друга, Оспорю мудрость всех наук. Жизнь мчится по закону круга Круг малый Входит в больший круг. Есть круг на все, Что станет с нами, Есть круг на радость и беду. Недаром Дант в своем «Аду» Все судьбы Очертил кругами… Дорога гнется, гнется, гнется… Хоть кажется, Что нет прямей, Пока однажды не замкнется, Как у Бориса, На холме… Дорога гнется, гнется, гнется… А говорили: Мы ль слабы! Твердили: Каждый остается Хозяином своей судьбы! А что мне С мысли той мудреной, Когда, забыв уют квартир, Идут мильоны на мильоны, Два мира — Мир идет на мир. Вот и попробуй-ка остаться В своей судьбе самим собой, Когда такой всесветный бой Все занял: Землю и пространство. Но Среди ужасов и болей, Жесточе становясь и злей, Быть человеком Был я волен, А эта служба тяжелей. Утратив друга, Полный силы, Я б мог вернуться В край родной, Но от Борисовой могилы Мне был начертан Круг иной… Мы в тесном Станционном зале Попутного состава ждали. Вдруг вестником Всех божьих кар Влетел какой-то комиссар. Мы встали вроде бы виниться, Что возвращаемся назад. Нас подняли его петлицы И скорбно-сумасшедший взгляд. Глаза глядели Так неистово, С таким дымком У синих глаз, Как два запала, Как два выстрела И в самого себя, И в нас. Глухой, Холодный к лепетанью, Что-де Верховный приказал, Он только отмахнулся: — Знаю! — Спросил хрипотно: — Кто летал? — Не поняли. Тогда он четче, Нетерпеливей и острей: — Я спрашиваю, Кто здесь летчик? — Пальнул глазами. — Ну, быстрей! Нас было двадцать, Было двадцать, Стыдливо опустивших лбы… И я не мог не отозваться На голос неба И судьбы… * * * Дорога гнется, гнется, гнется… Настойчиво и горячо Мое плечо на сгибах бьется О комиссарове плечо. Как плат узорный Долгой носки, Что был в нужде незаменим, Шуршала пестрая двухверстка, В пути развернутая им. Всего позорней и постылей Была нам попранная честь. — Мы отступаем… Отступили… Они вот здесь… А мы вот здесь. На карте, помню, той военной, Вдоль маленького городка, Набухшей, взрезанною веной Дрожала синяя река. Косой надрез дошел до леса, И мне казалось, Что вот-вот Кровь хлынет Из того надреза И карту старую зальет. Мы торопились По шоссейной И по проселочной — туда, Где на земле, пока ничейной, Остался брошенный Пе-2. Тот самый, Днями и ночами В далекой стороне лесной, Уже совсем перед войной Любовно выхоженный нами. Тот самый, Что был встречен хором И громыханием цехов. Тот самый трудный, Над которым Вымучивался Петляков. С души поднялся Голос трубный: — Стой, комиссар! Поверь, не лгу, Я лишь пилот Аэроклубный, Взлететь на этом Не смогу!.. — Довольно! — И на мне опять Два синих дыма В жерлах взгляда, Два выстрела: — Взлетать не надо. Его приказано взорвать. Ты знаешь, что взрывать: Ты строил, Ты, черт возьми, летал!.. Да, да!.. Не только вывести из строя, А так, Чтоб не было следа!.. Запоминай! — Он карту отдал, Заговорил про динамит, Про то, как весело горит К нему причастный Шнур бикфордов. Полями, Лесом, Перелеском Все дальше мчался «газик» наш. И начал видеться пейзаж В каком-то сумраке библейском. Все странно: И любовь до слез, И отчужденность до страданья. Казалось, красота берез Уже стоит за некой гранью, Казалось, время не бежит, Казалось, стихла скоротечность, Казалось, пасмурная вечность Чего-то ждет И сторожит… Спешим — По ветру в колесе! — Наперерез беде тотальной К той самой страшной полосе, Зачем-то названной Нейтральной… * * * Стоял он На пустынной пашне, Тоскливо накренив крыла И плексигласовые башни, Высокие, как терема. Стоял он как бы облаченный В одежду млечную стрекоз, Стоял красивый, Обреченный И на распыл И на разнос. И на разнос И на распыл. Поздней он стал бы, Будь плененным, Опасней дюжины шпионов, Врагом заброшенных В наш тыл. Ему не стыдно и не больно. Он у врагов, в руках у них, Мог стать предателем невольным Крылатых родичей своих. Он, одинокий, мог предать их Еще в их чреве заводском, И даже тех своих собратьев, Что нарождались бы потом. А он и так нам крови стоил И жизни стоил, Что скрывать! Прав комиссар, Его я строил И точно знаю, Что взрывать. Так Бульба на свое дитя Глядел, терзаясь Мукой схожей: Я породил тебя, И я Тебя сегодня уничтожу. В нем, Небокрылом, Все слилось В одну махину Безызъянную. Все вспомнил. Сердце обожглось, Как будто встретился С Марьяною. Не мучась именем ее, Забуду все, как при контузии. Взорву я прошлое свое, Развею все свои иллюзии. И для того, как адский взвар, Клейменный чертовой печаткою, Носил взрывчатку комиссар, Потел и я над той взрывчаткою. Мы тяжесть смертную внесли, Встревоженные чем-то жутким, В кабину, где к приборам чутким Сходились нервные узлы. Тут я увидел, К небу зоркий: По краю облака, врасплох, Подобно санкам с белой горки, К нам скатывался легкий «шторх». Казалось, нас мороз морозил, А он, приметивший Пе-2, Скользил с присвистом, Как полозья Скользят по синей Глади льда. Тот «шторх», Тот «Аист» из ворон, Что так недавно Риббентропом Был нам в подарок поднесен От покорителя Европы. Тот «шторх», Его я узнавал. Как не узнать, Когда всесветно Он нагловато стартовал В те дни Со всех полос газетных. Покамест «Аист» Сел на луг, Пока рулил, Мы поспешили Порвать тугие бензожилы И выйти через бомболюк. Во мне жил страх, Но с плеч гора, Когда, пропахшие бензином, Мы запалили два шнура И, пятясь, поползли В низину… Два огонька В траве дымили, Шипели, как шипит гюрза. О, как они похожи были На комиссаровы глаза! Тот полз, как плыл, Скрывая плечи, А я, хоть и совсем не трус, Заслышав лязг ненашей речи, Припрятался За рыжий куст. Смеясь, Друг другу что-то каркая, Враги уже так близко шли, Что видел я Планшетку с картою Моей, Моей, Моей земли! Они смеялись В полный рот, А справа гнул траву сухую Винтом, кружившим вхолостую, Их голенастый самолет… * * * Я вспомнил, Что летал когда-то, Что у меня была звезда. Кто хоть однажды Был крылатым, Приписан к небу навсегда. Земной, Но в тяге к неземному Приписан всей своей судьбой, Кровинкой, клеточкой любой Не просто к небу, А к Седьмому… Я знал, что взрыв, Его рассеянье, Накроет и меня огнем. А «шторх» стоял. Свое спасение Теперь я видел Только в нем. Скорей! Минута дорога! В кабину б сесть И присмотреться. В конце концов, и у врага На том же месте Бьется сердце. Фашисты могут убивать, Но там же ставят элероны. Науки мудрые законы Они не могут попирать. Не знаю, По моей ли воле Иль по своей, Сыграв в козлы, Машина поднялась над полем С набором синей крутизны. Она брала все круче, круче, Она уже несла меня Над взрывом, Близким и гремучим, Над жаркою взрывною тучей, Над красной кипенью огня. Она летела С разворотом, Казалось, на хромом крыле, Как будто своего пилота Высматривала на земле. Высок был взрыв, Огонь был плотен, Была невидимой земля. Я самолету дал руля И крылья повернул на полдень. На полдень! На высокий свет, Когда земля Верней глядится. На полдень, Лучший из примет, На полдень, Чтоб не заблудиться. Потом я глянул за пожар, За отсвет горестного праздника, Где на шоссе, застыв у «газика». Еще стоял мой комиссар. Счастливей Злого божества, За счастье Заплативший дорого, Я сатанел от торжества, Я пел и плакал от восторга. Я с песней юности летел, Я плыл по синеве С той песней, Что Марьяне пел В сибирской стороне. Как ни летел, Как ни глядел, Но в небесах скупых Я звезд не видел голубых, Не видел золотых. Как ни летел, Как ни глядел, Все время видел ту, Опять попавшую в беду Кровавую звезду. Как ни летел, Как ни глядел, Я видел с высоты Горевшие огнем беды Лишь красные цветы. В огне ветров От тех цветов, Что родила война, Летят засеять времена Стальные семена… Машина высилась И высилась, И ветер терся о бока. Уже Седьмое небо близилось, Уже редели облака. На крылья падал свет полуденный, На их кресты, чужие нам. И вот зенитные орудия Ударили по тем крестам. Чужими крыльями возвышенный: — Свой!.. Свой!.. — Кричал я с высоты, Но гневная земля не слышала И снова целилась в кресты… И стала мысль моя Пронзительной: Неужто мне не долететь И под личиной омерзительной Вот так безвестно умереть! Среди нескошенного клевера Мои останки догорят, Традиционного пропеллера На месте том не водрузят. По русским вековым традициям И старики и ребятье Ославят это место фрицевым, Не зная, что оно мое. Ну нет! Отринув мысли страшные, Загадки загадав рулям, Какие-то сверхпилотажные Выписывал я кренделя. Земную силу и небесную Я заклинал заклятьем слов: — Ты пронеси меня над бездною! Ну, пронеси! — И пронесло. И пронесло над всеми страхами, И я сказал машине: — Гут!.. — Когда зенитки отбабахали, Обидно стало: Плохо бьют. Так думал я, удачей хвастая, Но тут же, Радость омрачив, Как факел, красный И-16-й Вдруг вымахнул и застрочил. Уже не ждал исхода доброго, Знал наперед, смиряя дрожь, Что от такого Крутолобого, Как от зениток, не уйдешь. Забыл я и слова хвалебные, Опять мне стало не до них. Заход— И звезды семинебные Посыпались из глаз моих… Заход… Ошеломленный, раненный, В сознанье, что еще живой, Косынку, помнится, Марьянину Я выбросил над головой. Должно, в секунду ту опасную Меня лишь это и спасло… Куда ее с каймою красною Высоким ветром занесло?.. Мой разум потерял сознание, Но даже в смутной пелене Им отданные приказания Еще работали во мне. И вдруг… Снижение… Снижение… Близка земля… Кусты… Трава… Закон земного притяжения Вступил в жестокие права. И — ночь!.. И странное свеченье! И бред, И боль, И страх в душе, Что я упал на том ничейном, На том горячем рубеже… * * * Зачем они? Куда они? Ко мне из ночи торопливо Бегут бикфордовы огни, Все к сердцу, к сердцу — К центру взрыва. Бегут огни, Вот-вот удар… Нет, это с огненным зарядом Меня расстреливает взглядом Неумолимый комиссар. Был приговор суров и краток: В распыл меня, На синий дым За то, что не пополз за ним, Когда он уползал в распадок. Печальный круг в моей судьбе Замкнул он, холодно сказавши: — Ответь мне, Без вести пропавший, Что доложить мне о тебе? Как ты, погибшие в позоре, Как ты, утратившие честь, Теряют имя… — Имя есть!.. Я Горин!.. Я Василий Горин!.. — Эх, Вася, Вася, Друг ты мой, Мечтал я встретиться иначе… — И вижу, плачет надо мной, Но разве комиссары плачут?! Да нет, такого не проймешь, Нет, нет, не мог он прослезиться. Нет! В комиссаровых петлицах Птиц не было… — Не узнаешь?.. В глазах Еще туманы плыли, Дрожала серая пыльца. Вдруг ветерок — И проступили Черты знакомого лица. Синели щеки В бритом глянце, На лоб свисал Цыганский чуб… И вспомнил я аэроклуб И Федю Зыкова, «испанца». Так звался он, товарищ наш, За то, что в памятное лето Шумел, идя на пилотаж: — Даешь Бургос! — Даешь Толедо! Уже тогда имел он виды В своей цыганской голове На крыльях Подоспеть к Мадриду, А подоспел К родной Москве. Былых фронтов Сменился адрес, А враг все тот, Такой же злой. — Что, Федя… То есть дон Фернандес? — Так... Радуюсь, что ты живой… Слезился глаз Слезой нетрезвой. — Прости… — За что?! — И он, обняв: — Ведь это я тебя подрезал… Ты понимаешь, Вася… Я!.. — Как ты?! — Я застонал невольно И памятью упал во тьму… Но как бы ни было мне больно, Случится — я опять пойму! Поймет ли нас Потомок дальний, И догадается ли он О том, что к полосе нейтральной Летели пули с двух сторон. Он как бы и мудрей и старе, Но где-то там, уже в раю, В моем безумном комиссаре Признает ли он кровь свою? Мы все в пылу. Мы прямо с пыла. Не остудил бы скрип пера, Что, дескать, и не надо было Все то, что было У пра-пра… Пусть будет так. Но, встретив друга, Оспорю мудрость всех наук. Жизнь мчится по закону круга: Круг малый Входит в больший, круг. Любая точка замыканья В итоге жизни и борьбы Как утверждение судьбы, А вместе с тем И отрицанье… Прав и неверующих суд, Но правдой очень поздней меры, Которую солдаты веры Своей борьбою пронесут. Все круг: Круг радости и гнева, Круг разрушенья, Крут творца, Круг от посева до посева, Круг от рожденья До конца…