Страница 19 из 30
ДУСЯ КОВАЛЬЧУК
— Куда идет этот трамвай?
— На улицу Дуси Ковальчук.
Пора и в путь. А снег завел пургу, А снег замел Приобские овраги, И кровь друзей Алеет на снегу, Напоминая Созванные флаги. Простому люду Городских лачуг Ни с Колчаком, Ни с Гайдою Не спеться. И холодеет Дуся Ковальчук, Прислушиваясь К собственному сердцу. Легко ли, Ровно ли оно стучит? К нему потайно Из особой связки Партийным людям Розданы ключи В Москве, В Иркутске, В Омске, В Красноярске… Она их ждет. Она давно их ждет, Прикрывшись, Как броней, Подпольной кличкой. Не открывайся, Если кто придет Не с тем ключом, А с воровской отмычкой. * * * Выть может, шпик Уже следит, как рысь, И за тобой, И за твоей квартирой. Не забывайся! В зеркало глядись И на лице Смиренье репетируй. Но в зеркале: Считай на подлецов, Считай на Колчака и Гайду — Нате ж! Глядит из рамки Строгое лицо, Блестят глаза, Открытые не настежь. И взгляд такой — Увидел и продрог, Но захотеть — И можно улыбнуться, Сломать в глазах Обманчивый ледок, Тряхнуть косой — И в молодость вернуться. А молодость: Алтарь… Рука в руке… Угрюмый муж Ей вовсе не ровесник, Привел ее в свой дом И в сундуке Закрыл Ее девические песни. Хотелось жить не так, Как он мечтал, Хотелось петь, Смотреть на мир Без страха, А хмурый Федор Бога почитал И обожал Российского монарха. Он брал ее, Но сердца Взять не смог Ни ласкою, Ни скудною мечтою. А между тем любил И так берег, Как берегут Трудами нажитое. И вот она У зеркала пока, Смеется, Молодости повинуясь, Как будто Достает из сундука На черный день Припрятанную юность… * * * А в этот час В Кремле, Гоня озноб, То строгий и суровый, То азартный, Крутой, как глобус, Потирая лоб, Ильич склонился Над сибирской картой. Глядел и видел Мятежей огонь. Решительно, Как бы гоня виденья, Сказал, На карту опустив ладонь: — Сибирь не будет Русскою Вандеей! Там наш народ! — Добавил он, гордясь За тех, с кем жил, За те места лесные… — Усилить фронт! Да, Да… Удвоить связь! — И пошагали По снегам Связные. * * * Он долго шел, Терявшийся в ночах. Его, прошедшего И степь и горы, Жестоким именем: «Кол-чак!» «Кол-чак!» — Пугали оружейные Затворы. Луну, Что между тучами плыла, Ему убить хотелось Пулей меткой, Как будто та Подослана была На небо Колчаковской Контрразведкой. Не от нее ли, Чтоб не виден был, Пурга кромешной Переживши натиск, Снегами белыми Себя прикрыл И притаился Новониколаевск. Но вот и дом. Едва приметный след Ведет его к еде, К теплу, К покою. В нем свет горит, А может, этот свет Обманчив И зажжен не той рукою? И вот он в доме: С шапкою в руке Пытливо смотрит На хозяйку дома, На человека В мятом пиджаке, С угрюмым взглядом И усами сома. В печи дрова Приветливо горят, За дверцей виден Огонек косматый. — Вы комнату сдаете, говорят? — Да нет, кажись… — Бурчит ему усатый. Гость отступил Бледнее, чем стена, А Дуся слушала И примечала. — Да, мы сдаем! — Ответила она, И на душе связного Полегчало… * * * Судьба страны Качалась на весах, И на Сибирь Накатывались грозы, Где партизаны В пасмурных лесах Ковали пики И точили косы. Гневился Сухопарый адмирал, Теряя счет Потерям и утратам. Колчак огнем, Колчак петлей карал. Колчак устал Казаться демократом. Куда ни глянь — Снега, Снега, Снега!.. И дремлет городок, Как на подушках. И катит подо льдами Обь-река, Журчит под снегом Каменка-речушка… Из кабака Сквозь белые снега Летит, Поет На тройке с бубенцами Упившаяся дочка мясника, Не брезгуя Безусыми юнцами. Хранят, Прядут ушами рысаки, Хвосты и гривы Плещутся в полете. Чем безысходней Приступы тоски, Тем безутешней Душный праздник плоти. Горят подковы Золотым рублем, И снег блестит Растраченной казною. …Патруль! И Дуся Перед патрулем Прикинулась Ревнивою женою. Кричит связному: — Бабишься да пьешь! — Гляди ударит. — У-у, бесстыжий блудня! — Солдаты ржут. Знакомы до чего ж Им новониколаевские будни!.. Связной И Дуся в праздничном платке Шагают в дом На приовражном месте, Где Каменка Приносит Обь-реке И горькие И радостные вести. Связной? Она доверилась ему. А вдруг он боязлив И всех погубит? Нет-нет! И повела его к тому, Кого, как жизнь И как надежду, любит… Стучит в оконце. — Бабушка, встречай! — Настасья Шамшина, Гостей встречая, Хлопочет у стола. — Продрогли, чай? — И угощает их Морковным чаем. Дает сигнал, Три раза застя свет, Стоит большая, Скрыв к душе лазейки, Как будто весь Подпольный комитет Припрятала За теплой бумазейной. Борис вошел, На вид немолодой, Постриженный в кружок, Давно не бритый. Но Дуся знает: Русой бородой От лишних взглядов Молодость прикрыта. * * * Всегда в труде, К стихам он не привык. Но, как юнец, Что о любви мечтает, Суровый Бородатый большевик «Евгения Онегина» Читает. А рядом Дуся. Перед нею шифр На желтоватом Крохотном листочке. Условленный порядок Дробных цифр Обозначает строчки, Буквы в строчках. То загудит, То смолкнет бас густой На звучной рифме, На певучем слоге, Как будто Арифметикой простой Он выверяет Пушкинские строки. Поэзия, как музыка, легка! Борис придирчив К прожитому веку: Скупясь, Берет от каждого стиха Всего по букве — Тоже на поверку. Из вечных слов: Мечтать, Страдать, Любить, Как из живых корней, Пророс партийный Приказ родной Москвы: «Не медля, слить Отряды партизанские В единый». Глаза блестят, Но губы всё молчат, Большому чувству Слова не находят, А страстные стихи Звучат, Звучат… Они в крови Медовым хмелем бродят. Уже рассвет С бульвара ночь сметал, Когда она Застенчиво сказала: — Ты только что письмо В стихах читал… А знаешь… Это я тебе писала!.. * * * Играет в куклы Шустренькая дочь. Усталой Дусе Радостно и горько. Она и муж Почти, как день и ночь, А между ними — Маленькая зорька. Висячий ус Сердито теребя, Себя и Дусю Подозреньем муча, Он ходит, Половицами скрипя, Тяжел и хмур, Как грозовая туча. — Я знаю все!.. — Ему не по себе, Он постарел В предчувствии плохого. — Уймись, Тебя повесят на столбе, Тебя убьют, Как Сашку Петухова! Жена молчит. И что ответить ей? Глаза подкрашены Вечерней синью. Муж бережет Кубышку для детей, Она ж для них Добудет всю Россию. * * * На верность богу Давшие обет, Из всех щелей, Как черные букашки, Как тараканы черные, На свет Повыползли Монахи и монашки. Вокзал. Куда ни глянь — Везде Людская плоть, Как киснущее тесто. И все-таки Сестрице во Христе Штабс-капитан Предоставляет место. Присев, Не посмотрела, А прожгла. Подумал: «Не с картины ли известной Боярыня Морозова сошла, Чтоб показать, Как крестятся двуперсто. Ее не тиснешь, Не пожмешь руки, Не назовешь Красавицей и феей. Она читает Что-то от Луки, Она бормочет Что-то от Матфея». Мелькают Телеграфные столбы, Поскрипывают Ржавые рессоры, Глазищами Печальной Барабы Глядят на мир Соленые озера. Блестит на солнце. Белый солонец… И мнится, Не болотная водица, А кровь земли, Измученной вконец, Из травки зеленеющей Сочится. На гривках бродят Тощие стада, И версты, версты Долгих перегонов!.. Штабс-капитан: — Однако, господа, Как ни смешно, Дерзит Ивашка Громов. — Правитель недоволен. — Дело-с в том… — Пока в купе Беседуют любезно, Монашка Осеняется крестом И призывает Ангелов небесных. Но быстрый взгляд И еле слышный вздох — Все говорит К немалой славе беса, Что спутница — Да не осудит бог! — Не лишена Земного интереса… Встревожил Офицерские умы Полунамек Из Ветхого завета: — Ночь отойдет, Отринем дело тьмы… Наступит день, Возьмем оружье света… А вечером В столице Колчака Шумел начальник контрразведки, Зная, Что в город, Неизвестная пока, Проникла Большевистская связная. * * * Уже остуда Тронула леса, Утрами На пшенице перезрелой Все ярче Изумрудилась роса И радугой упавшею Горела. Рябина Красным соком налилась; Калина в гроздьях Вспыхивала жарко; Вся в красном, Словно кровью облилась, Вся в иглах Напружинилась боярка… А городами, Тайною тропой, Счет умножая Горестям и болям, Могилы Оставляя за собой, Предатель шел С изношенным паролем. И он пришел. Потухший спрятал взгляд, Сказал слова Уже не в прежней силе: — Вы комнату сдаете, говорят? И затоптался: — Вы меня забыли? Вся напряглась. Не позабыла. Нет. Но на лице его Чужая метка. В глазах почти Неуловимый след, Который оставляет Контрразведка. Душа чужая — Темный, темный лес. И верх взяла Подпольная привычка. Не открывайся! Он к тебе прилез Не с тем ключом, А с воровской отмычкой. Но черный гость стоял, Не уходил, Не унимался, Неизменно слыша: — Я вас не знаю. — Я же Михаил. — Я вас совсем не знаю. — Я же Миша. А через час Увидела в окне И поняла, От страха цепенея, Что был он, Этот Миша, заодно С фискалами, Следившими за нею; Что смерть Приставлена к ее душе, И та стоит, Жестокая, немая. И стало зябко, Будто бы уже Попала в сердце Пуля ледяная… Но есть Родившееся не в тиши, А в боевой Извечной круговерти Такое свойство Молодой души: Идя на смерть, Не верить В силу смерти. И мысль одна: Угрозу отвести, Предупредить, Любимого спасти!.. Но как уйти? И, напрягая взгляд, Она в окно, Смиряя сердца стуки, Глядит: Стоят. Еще глядит: Стоят. И в пятый раз глядит: Стоят, бандюги! * * * Обычный дом. В обычном доме том Прутьем железным Забраны окошки, А в нем поручик С плотоядным ртом, Как пума За минуту до кормежки. Итак, Монашку удалось поймать. Хитра, ловка, Продаст и перекупит. Могла бы улизнуть… Но дочка… Мать! Муж мог бы донести… Нет. Значит, любит. Муж стар И для подпольщика ленив. Она красива, Молода, Игрива… Он хмур. Ревнив. А может, не ревнив? Э-э, черт возьми, Все старики ревнивы! «Ты, — рассуждает, — Злобу усыпи, Ты помоги Заблудшим отогреться. Не бурей будь В барабинской степи, А солнцем, Предлагающим раздеться. Она же баба. Мало ль на Руси Позанесло бабенок В вихрь событий! А ты не горячись, Ты пригласи Да расспроси…» И заорал: — Введите! Вошла, Не плача, Даже не грустя, Лишь на душе Невидимая хмара. — Прошу-с, присядьте. Будьте, как в гостях. — Она в ответ: — Не вижу самовара! — Ого! — заулыбался офицер. Запритворялся, Приторно восторжен, Что он эсер, Сторонник мягких мер. — Я даже друг ваш! — Что-то не похоже. На скулах Заходили желваки, Перекосилась Морда офицерья. — Проклятые большевики! Не понимают Нашего доверья! Довольно! — Завопил противник зла, Поборник правды, Из терпенья выйдя. — Монашкою, цыганкою была!.. Теперь увидим В натуральном виде! Бывал он страшен, Если под ремнем, Под шомполами, Отвергая милость, Не признавая Человека в нем, Не проявлялась Женская стыдливость. Над Дусею Все злее взлет хлыста, Ходившего Змеиными кругами. Поручику И ум и красота Давно казались Личными врагами. Не лебеди, Но час и два подряд На белых крыльях Из глубин бездонных Приподнялись над миром И летят, Летят Нечеловеческие стоны. * * * А люди жили… Плыли облака, Рождался век У вечности-старушки, Тяжелая катилась Обь-река, Легко журчала Каменка-речушка. И каждый человек По мере сил Куда-то нес Свою земную участь. Все красных ждали. Даже Михаил Чего-то ждал, Судьбой Иуды мучась. Переполнялась Холодом душа. С Уральских гор В сибирскую равнину, И гневом И, возмездием дыша, Катилась Краснозвездная лавина. Давно ли он Горел ее огнем И в бой ходил, Перед врагом не труся. Чего? Чего же не хватило в нем, Чтоб крепкой волей Походить на Дусю? И жалок был Мятущийся фискал, Теряющий Надежду человечью, Предав одних, Он снова жертв искал, И те, кого искал, Пошли навстречу. В лесной сторожке, Шарить — не найдешь, Его же друг, Не знавший чувства мести, Предателю Всадил под сердце нож По праву дружбы И по долгу чести. * * * А осень шла. Пылал соседний сад. Кленовый лист, Предчуя непогоду, Влетел в тюрьму, Как золотой мандат, Как пропуск На желанную свободу. И каждый понимал: Пока что жил. И каждый С жестких нар приподнимался… А пятипалый лист Порхал, Кружил И никому В ладони не давался. Влетел другой… Лежи. Терпи. Молчи. Запрячь подальше Мысли дорогие… Стучат шаги. В дверях гремят ключи, Гнусавит надзиратель: — Евдокия… — Эй, Ковальчук! — Торопят голоса. Что окрик ей, Когда весь день упрямо, Сироткою, Раздета и боса, Дочурка ее мерзнет: — Мама! Мама!.. И тянется к решетке: — Я боюсь!.. — Мать говорить Старается с задором: — Не бойся, доча, Я к тебе вернусь… — А скоро, мама? — Скоро, доча, скоро! Есть, Есть Родившееся не в тиши, А в боевой Извечной круговерти Святое свойство Молодой души: Идя на смерть, Не верить В силу смерти! 1957