Флёр

— Тем не менее я сниму траур, если вам это неприятно. Тем более, что в черном платье жарко, особенно сейчас, когда погода становится все теплее.

Через высокие двери она вышла на веранду. Сумерки быстро сгущались. Большой мотылек, сломя голову летевший на свет лампы, ударился о Флер. Он трепыхался, судорожно прижимаясь к ее черному шелковому платью. Флер посмотрела на него — никогда еще здесь она не видела такого большого, белого цвета с легким налетом желтоватой пыльцы на крылышках.

Она была смущена, ей было не по себе. Какие отношения связывают Карева с Людмилой? Граф говорил ей, что Милочка никогда не будет его настоящей женой, что он женился на ней только ради приданого. И все же от внимания ее не ускользнула странная, необъяснимая власть Милочки над ним. Как бы трудно с ней ни было, какой бы противоречивой она ни казалась подчас, Карев всегда оставался чрезвычайно добрым к жене, удивительно терпеливым. Иногда Флер казалось, что Милочка его нарочно поддразниваем даже угрожает, прибегая к скрытым, непонятным ей, Флер, намекам, но он все спокойно выносил, редко прибегая к иронии, как, например, сейчас.

Флер обратила внимание, что он часто наблюдал за женой, когда она этого не замечала. Порой он пристально ее разглядывал чуть ли не по часу с неослабевающим вниманием, когда она играла на фортепьяно или же возилась со своими собачками.

Трудно было сказать, что таилось в этом пытливом взгляде. Нет, вряд ли это была любовь, временами Флер приходила в голову ужасная мысль, что его чувства к Милочке опасно приближаются к границе ненависти. В любом случае во взгляде не было безразличия.

Но какое ей до этого дело? Вот что оказалось на дне ее горькой чаши. Флер, сделав пару шагов от двери, мягким щелчком стряхнула мотылька. Она разглядывала черные тени в саду. Но упрямый мотылек отлетел от нее лишь на фут или два. Энергично заработав крылышками, он снова устремился к освещенной двери.

Май сменил апрель, и весна постепенно перешла в мягкое, нежное раннее лето. Перепутанные черные узлы виноградных лоз, которые были такими безжизненными всю зиму, вдруг обрели новую чудесную зеленую жизнь. Луга были усыпаны красивыми лютиками. Где-то далеко отсюда гремела война. Русская армия борясь с голодом и болезнями больше, чем с противником, с большим трудом приближалась к Силистрии на Дунае. На Средиземном море, спешно переделав парусники и оснастив их паровыми двигателями, подверженных морской болезни британских солдат заталкивали на тесные палубы и отправляли в долгое путешествие в Дарданелльский пролив.

Вот и май прошел. Британская армия наконец высадилась в Варне, на черноморском побережье Валахии, но остановилась там, не вступая в боевые действия, за что Флер была ей ужасно благодарна. Австрия официально потребовала вывода русских войск из Дунайских княжеств. Русская армия, форсировав Дунай, так и не смогла захватить Силистрию.

Более беспокойные известия пришли из Санкт-Петербурга. Перед Кронштадтом появились английские боевые корабли, и их отлично видели из окна Зимнего дворца царь со своим семейством. Флот курсировал там взад и вперед, блокируя вход в порт и связывая действия отборных императорских частей — двухсот тысяч гвардейцев, оставленных в Петербурге на случай возможной высадки англичан или козней Швеции, которая могла воспользоваться ситуацией, чтобы захватить Финляндию. Она никак не могла смириться с утратой этой страны.

Но в Курном эти тревожные вести мало кого волновали. Военные действия казались такими далекими от их летней идиллии. Жизнь в усадьбе текла своим чередом — верховые или пешие прогулки, рыбная ловля, катание на лодках, пикники, а по вечерам традиционный обильный обед, музыка, игра в шахматы или карты. Все эти занятия действовали на них как гипноз. Один прекрасный день сменялся другим, таким же прекрасным. Иногда гремели легкие грозы, очищавшие воздух и освежавшие зелень.

Они ни с кем не встречались, кроме слуг. Это были, в основном, татары, свободные, не крепостные крестьяне, и Флер было довольно просто общаться с ними. Она чувствовала, что здесь можно вести себя вполне естественно, раскованно, без гнетущей мысли о том, что они обязаны подчиняться всем ее капризам. Этот факт вызвал новую дискуссию с ее компаньонами о природе рабства. Флер снова задала вопрос — имеет ли человек моральное право владеть другими людьми как своей недвижимостью? Карев в конце сделал вывод, что крепостное право в равной степени портило как хозяев, так и крепостных. Милочка, вскинув голову, заявила, что они несут вздор. Чем, например, могла быть недовольна Нюшка или Катя?

Флер была рада представившейся ей здесь, в Курном, возможности продолжать свою благотворительную деятельность. Она обходила крестьян, и хотя некоторые из них относились к ней подозрительно и даже враждебно, большинство же с радостью принимали от нее помощь и советы, особенно в том, что касалось здоровья и гигиены. Это наполнило ее жизнь сознанием своей полезности, без чего она чувствовала внутри пустоту и свою невостребованность. Головные боли на нервной почве, которые время от времени досаждали ей в Санкт-Петербурге, прошли, как и приступы безотчетной слезливости и раздражительности. Она чувствовала себя спокойной, здоровой и почти счастливой.

Флер понимала, что у Людмилы не все обстоит так хорошо. Она казалась вполне умиротворенной несколько дней, но потом на нее находило какое-то безумие — Милочка принималась дразнить собак, доводя их до исступления, или начинала ругаться с Нюшкой, а то, рискуя разбиться, носилась на лошади, как угорелая, не разбирая дороги, или же переворачивала неизвестно по какой причине в доме все вверх дном, что расстраивало слуг и раздражало мужа.

Однажды Людмила разрезала на куски с полдюжины своих великолепных платьев, чтобы, по ее словам, «улучшить их и обновить», но у нее ничего не вышло, и все пошло насмарку. В другой раз Милочке в руки попала зеленая краска, и она тут же начала красить в зеленый цвет все, что попадалось ей под руку. Первыми в ход пошли ее белые муслиновые ночные рубашки и носовые платки Карева. Ее остановили только тогда, когда она докрашивала в этот нелепый цвет нещадно орущую белую домашнюю кошку по кличке Милка.

Тогда Флер впервые увидела, как разозлился по-настоящему Карев. Она не только испортила все его носовые платки и рубашку, но залила краской книги, к тому же граф терпеть не мог жестокого обращения с животными, он очень любил кошек. Холодным тоном, едва сдерживая охвативший его гнев, он выбранил Людмилу, но это было еще страшнее — уж лучше бы он сразу дал волю своей ярости. Несчастная, взъерошенная Милка пыталась языком слизать краску, но прекратила это занятие, почувствовав, какой у нее отвратительный вкус.

Милочка выслушала его молча, надувшись, словно обиженный ребенок перед родителями. Потом вдруг расплакалась, и запал у Карева тут же прошел. Граф сразу замолчал — такого он не ожидал. Через несколько секунд, заметив, как сильно поцарапала ей руки кошка, сопротивлявшаяся такой метаморфозе, Карев, бережно взяв их, начал ее утешать. Он послал за борной кислотой и горячей водой, чтобы самому обработать глубокие царапины.

Флер с тревогой воспринимала эти вспышки и объясняла их только скукой. Людмила, — думала она, — всегда жила в большом городе. В этом уединенном оторванном от цивилизации уголке у нее не хватило душевных сил, чтобы свыкнуться с новой для нее жизнью. Поэтому она старалась, как могла, развлечь Милочку — каталась с ней верхом, заставляла ее читать, чтобы расширить свой кругозор и не тратить все время на возню с собачками. Флер даже попыталась заинтересовать ее своей благотворительной работой среди крестьян. Но здесь Милочка неожиданно оказала ей решительное сопротивление. Она стала графиней, — отвечала Людмила, — не для того, чтобы проводить свое время в обществе крестьян, перевязывать им раны и учить их детишек читать и писать.

Однажды в воскресенье днем Флер с Каревым сидели в тени на веранде, а Милочка играла на фортепьяно в комнате. Они о чем-то беседовали. Флер постоянно убеждала Людмилу, что она должна регулярно заниматься музыкой, но, вероятно, у нее не было призвания. Стоило ей сыграть половину пьесы, как она тут же переходила к другой. Она постоянно фальшивила, нарушая музыкальную гармонию, не соблюдала заданного ритма.