Страница 70 из 146
Мы уже отмечали, что оба композитора весьма благотворно влияли друг на друга. Однако, несмотря на многочисленные совпадения во взглядах на пути дальнейшего развития музыкального искусства, у них были существенные расхождения в практическом подходе к творчеству. Пианист и музыковед, глубокий исследователь творчества Листа Яков Исаакович Мильштейн заметил: «Если Вагнер чаще всего основывается в своей системе лейтмотивов на сопоставлении обособленных, резко контрастирующих между собой тем, которые путем комбинирования сближает друг с другом, то Лист исходит, обычно, из единого тематического эмбриона, который он путем сложного варьирования развертывает в ряд совершенно различных по своему характеру тем. Вагнер идет от частного и единичного к общему, Лист, наоборот, от общего к частному и единичному»[490].
При всём уважении к взглядам Листа Вагнер был далек от того, чтобы также принять его творческие методы, а тем более пытаться копировать их, в чем его иногда обвиняют. Особенности композиторского почерка Листа давали Вагнеру повод иногда даже несколько пренебрежительно отзываться о творчестве своего «духовного отца», что впоследствии отмечала в своих дневниках, в частности, дочь Листа Козима. Один из красноречивых примеров приводит Я. И. Мильштейн: «Сам Вагнер как-то не без иронии заметил о симфонических поэмах Листа: „Я часто после первых же шестнадцати тактов восклицал в изумлении: „Довольно, я понял всё!““» [491].
Достаточно добавить, что даже сам оперный жанр — основной в творчестве Вагнера — несмотря на многочисленные наброски и планы, Листу так и не покорился. «Лист, — отмечает Мильштейн, — …неуклонно стремился к созданию инструментальной программной музыки (и это было его главной целью); даже оратории, которые Вагнер, исходя из эстетических принципов своей музыкальной драмы, как-то назвал „бесполыми оперными эмбрионами“, Лист рассматривал как произведения, прежде всего углубляющие и расширяющие симфоническую программность. Жанр оперы лежал в стороне от этой столбовой дороги… К тому же он, по самому складу своего дарования, не был оперным композитором, каким, скажем, был его друг Вагнер. По мнению Листа, условности оперной сцены связывают фантазию композитора, лишают ее „волшебства перспективы“, „игры полутеней“, свободы психологических переживаний» [492].
Еще один эпизод из ценных воспоминаний Вагнера весьма красноречиво «из первых уст» характеризует Листа — на этот раз не его творчество, а его личность:
«В скором времени ожидался приезд самой княгини Витгенштейн и ее дочери Марии. Для их приема были сделаны все необходимые приготовления. Незадолго до этого в моем доме произошло неприятное столкновение между Листом и Карлом Риттером[493]. Листа, по-видимому, раздражала самая наружность Риттера, особенно же злила его манера Карла безапелляционно выражать свое несогласие с собеседником. Однажды вечером Лист импонирующим тоном заговорил о заслугах иезуитов и был неприятно задет бестактной улыбкой Карла по поводу его слов. За столом разговор коснулся французского императора Луи Наполеона. Лист хотел заставить нас признать заслуги Наполеона, тогда как мы не склонны были лестно отзываться о французских делах. Желая представить в выгодном свете значение Франции для европейской культуры, Лист, между прочим, упомянул о Французской академии, что снова вызвало фатальную усмешку Карла. Это вывело Листа из себя, и у него вырвалась приблизительно следующая фраза: „Не признавать этого могут только павианы, а не люди“. Я рассмеялся, улыбнулся и Карл, но на этот раз крайне смущенно: как я узнал потом от Бюлова, Риттера во время горячих юношеских споров иногда называли Павианом. Вскоре стало ясно, что Карл почувствовал себя жестоко оскорбленным словами, которые позволил себе произнести Herr Doktor, как величал он Листа. Он с негодованием покинул мой дом, чтобы долго не переступать его порога. Через несколько дней Карл прислал мне письмо, в котором ставил следующую альтернативу: либо Лист должен извиниться перед ним, либо, если это невозможно, я должен отказать Листу от дома… Лист, когда узнал о происшедшей размолвке, был этим очень огорчен и с достойным уважения великодушием сделал первый шаг к примирению, отправившись с визитом к Карлу. Об инциденте не было сказано ни слова. Однако Риттер отдал визит не Листу, а приехавшей в это время княгине Витгенштейн»[494].
Безоговорочная любовь Листа к Франции, которую он считал своей второй родиной, а также принадлежность к разным конфессиям (впоследствии Листа больно задел переход его дочери Козимы в протестантизм) на протяжении всего общения между «друзьями-родственниками» являлись камнем преткновения. Слишком глубока была антипатия Вагнера ко всему французскому в пользу «истинно немецкого». Так что описанный выше конфликт, несмотря на кажущуюся незначительность, является ярким примером столкновения принципов и убеждений, происходившего и при последующем общении двух великих композиторов.
Но Вагнер не только подмечает черты личности друга и коллеги — он рисует тонкий психологический портрет княгини Витгенштейн. Этот взгляд со стороны особенно ценен для понимания многих внутренних процессов, происходивших между Листом и его спутницей жизни, так как черты характера ярче всего проявляются именно в бытовых мелочах:
«Приезд княгини Каролины с дочерью Марией… внес много жизни не только в мой скромный дом, но и в город Цюрих вообще. Своеобразное возбуждение, которое вызывала княгиня повсюду, где бы она ни появлялась, отразилось даже и на моей сестре Кларе. <…> Цюрих внезапно превратился в мировой центр. Усилилось движение экипажей, везде происходили приемы, устраивались обеды, ужины. Откуда-то появилось много интересных людей, о существовании которых мы и не подозревали. Одного музыканта, Винтербергера, считавшего необходимым корчить из себя оригинала, привез еще Лист… Особенно замечательно то, что княгиня сумела вытащить на свет сидевших по своим углам профессоров здешнего университета. То она вела беседы с каждым отдельно, то угощала ими en masse[495] нас всех. <…> В обществе княгини царили облегчающие сближение свобода и непринужденность. Особенно отличались уютной задушевностью те менее парадные вечера, когда знакомые собирались у меня и княгиня с польским патриархальным радушием помогала моей жене хозяйничать за столом. <…> Но венцом наших маленьких торжеств явился день 22 октября, день рождения Листа, который княгиня отпраздновала с великой помпой. На ее квартире было собрано всё, что только мог дать Цюрих. Телеграф принес из Веймара стихотворение Гофмана фон Фаллерслебена, и по приглашению княгини Гервег торжественно прочел его удивительно изменившимся голосом. Затем под аккомпанемент Листа я исполнил вместе с госпожой Гейм первый акт и одну сцену из второго акта „Валькирии“. Наше пение произвело хорошее впечатление… Кроме того, на двух роялях было сыграно кое-что из симфонических произведений Листа. Во время парадного обеда возник спор о Генрихе Гейне, по адресу которого Лист высказал много нелестных вещей. <…> К сожалению, наше общество вскоре расстроилось из-за выступившей у Листа сыпи. В течение некоторого времени он был прикован к постели. Когда он оправился, мы снова засели за рояль с партитурами „Золота Рейна“ и „Валькирии“… Княгине Витгенштейн, по-видимому, очень хотелось выяснить истинный смысл „интриги“ „Кольца нибелунга“, а именно — вопрос о судьбе богов… Я не мог не убедиться, что ей хотелось постичь именно нежнейшие и глубинные черты моего творчества. Но самое понимание носило у нее характер какой-то арифметики, какой-то математики. <…> Живость характера сочеталась у нее с мягкостью и благожелательностью. Когда я однажды заметил ей, что, если бы мне пришлось постоянно быть в ее обществе, ее экспансивность уже после первых четырех недель довела бы меня до самоубийства, она чистосердечно рассмеялась мне в ответ»[496].
Несомненно, что раздражительность Листа, о которой постоянно говорит Вагнер, была тогда вызвана его нездоровьем и нежеланием в угоду скорейшему выздоровлению ограничивать себя в привычках, не способствовавших здоровому образу жизни.