Страница 67 из 84
Я не выходил из номера, боясь пропустить звонок Сэллоу. Но он не звонил. В конце концов я заснул, лежа одетый поверх расстеленного белья.
Сны я видел скверные. Наконец, напрягшись, я заставил себя проснуться — такие же усилия приходится прилагать человеку, который пытается пошевелить пальцем онемевшей руки.
Утром я переоделся — медленно, словно исполняя ритуал. Я снял брюки (размер — семь девяносто пять) и надел другие брюки (размер — семь девяносто пять); так матадор облачается в свои светлые одежды.
Я позвонил портье.
— У вас нет новостей для меня? — спросил я.
— Простите, кто это говорит? — поинтересовался портье.
— Босуэлл из восемьсот четырнадцатого.
— Ничего нового, сэр. Иначе мы бы вам сразу сообщили.
— Понятно. Благодарю вас.
О завтраке и думать не хотелось. И я отправился в гимнастический зал.
— Сэллоу приехал? — спросил я у Ли Ли Медоуза.
— Ну, приехал…
— Вы передали ему, что я хочу с ним увидеться?
— Он сказал, что вечером с тобой увидится.
— Где он остановился?
— Эх, Босуэлл… Да не знаю я! Откуда мне знать, где остановился старик Сэллоу?
— Но вы же знали, что я его ищу!
— Вечером встретишься с Сэллоу на ринге. Там решишь с ним все вопросы.
Я вернулся к себе в номер; на улице тем временем начался дождь. Снова обзвонил все отели. Ни в одном из них Сэллоу не останавливался.
— Да не может этого быть! — заорал я на портье того отеля, который был в моем списке последним.
Было уже шесть часов, а я еще ничего не ел. Надо поесть, сказал я себе. И спустился вниз.
Взял два бифштекса (чтобы прибавить себе силы). Я медленно жевал мясо, и губы мои были вымазаны соком и жиром. Потом я стал грызть кости и высасывать из них мозг. Официант смотрел на меня, с трудом скрывая свое отвращение под маской безразличия.
Когда я покончил с мясом, официант подошел к моему столу.
— Что-нибудь еще, сэр? — спросил он.
— Принесите мне хлеба, — сказал я ему.
— А теперь — помидоров, — сказал я, разжевав и проглотив хлеб.
— А теперь — мороженого. В бульонной чашке, с верхом, — сказал я, высосав помидоры.
Потом я поднялся в свой номер и прилег, чтобы дать пище перевариться. В восемь часов я достал свою накидку из белого шелка, маску, трико и сапожки. Завернул это все в газету и спустился вниз.
Шел дождь, и швейцар не смог поймать для меня такси. Он раскрыл надо мной зонтик и проводил меня до угла, где я сел на трамвай.
— Я еду до стадиона, — сказал я кондуктору.
Кондуктор, увидевший через разрыв в газете шелковую накидку, равнодушно кивнул. Я сел на протянувшееся вдоль окон широкое сиденье, застеленное соломенными циновками; мои ноги в уже намоченных дождем ботинках оказались в неглубокой, но грязной лужице, от которой поднимался пар. Трамвайные билеты, чьи таинственные дырки были залеплены мерзкой кашицей, плавали в лужице розовые и никчемные, словно повернутые лицом вниз тела утопленников. Цветные бумажные кружки от пробитых компостером дырок были рассыпаны по полу трамвая унылым грязноватым конфетти. Я стал читать объявления, в которых рекламировались товары для бедных, все эти мази от прыщей, жевательная резинка, тусклые обручальные кольца, — и меня сразу же охватила грусть.
На одном из плакатов была изображена бледная и тощая медицинская сестра с назидательно поднятым пальцем; крест на ее шапочке по цвету подозрительно напоминал запекшуюся кровь. Из ее рта вылетало облачко с надписью: «СИФИЛИС УБИВАЕТ!» Сбоку шел текст где говорилось о средствах лечения, о четырех дипломированных специалистах, которые непрерывно принимают больных, о вечерних часах приема (что позволяет людям не терять дневного заработка) и строгом соблюдении врачебной тайны. Затем следовал номер телефона и адрес, причем здесь цифры и буквы были такими же черными и жирными, как и в пугающей надписи внутри облачка. Над адресом было нарисовано низкое серое здание; оно плыло по буквам, как корабль по бурному морю. Это здание очень напоминало фабрику, где худые девушки делают за невысокую плату дешевые пластмассовые игрушки. Надпись на здании гласила: «Сент-луисский институт исследования и лечения социальных заболеваний и общих болезней кожи. Открыт в 1928 году». Плакат этот, хотя я видел его первый раз, показался мне мучительно знакомым. Скоро у меня появилось ощущение, что я смотрю на него всю жизнь. Все это было невыносимо скучно и печально. Я закрыл глаза и на внутренней стороне своих век увидел этот же самый плакат.
Все люди в трамвае были одеты в сильно поношенную одежду, вид имели усталый, а на их утомленных красных лицах можно было заметить лишь отпечаток какой-то тупой боли. Некоторые из них, исполнив какую-нибудь лакейскую работу, возвращались домой, а другим предстояло сейчас заниматься такой работой: мыть административные здания, сторожить отдаленные склады, стоять у двери туалета в театрах и ночных клубах. Почти каждый вез с собою какую-нибудь чепуху в пакетике; в этих коричневых бумажных пакетиках из-под дешевых фруктов лежали теперь свернутые чулки, поношенная одежда, грязные фартуки, рваные штаны, зачерствевшие бутерброды и пакеты тепловатого молока, которые будут выпиты в половине третьего ночи, во время перерыва.
По-видимому, лишь четверо подростков, стоявших на задней площадке, еще интересовались жизнью, но и они, в своих лоснящихся куртках и залепленных наклейками мотоциклетных шлемах, выглядели такими же помятыми и приземленными, как и все остальные.
Я глядел в зарешеченные окна трамвая и видел лишь безразличное лицо дождя.
Поездка эта казалась бесконечной. На остановках никто не выходил. Наоборот, в перегревшемся, душном и ярко освещенном салоне трамвая появлялись все новые и новые люди; от их одежды шел пар и запах мокрой шерсти, бедности и грязи. Они сонно покачивались, держась за белые поручни, на выщербленной поверхности которых оставались от этих прикосновений жирные пятна.
Крупная (примерно с меня) негритянка тяжело плюхнулась на сиденье и привалилась ко мне с бесцеремонностью сильно уставшего человека. Она широко расставила ноги, и колено ее, безвольно качаясь, то и дело толкалось о мое бедро. Юбка негритянки задралась, и я видел ее завернутые вниз чулки — по контрасту с ее темными ногами они казались неестественно светлыми и неприлично розовыми.
Я то и дело посматривал на кондуктора, чтобы дать ему понять, что я здесь чужой, не такой, как все, и к тому же незнаком с маршрутом. Кондуктор равнодушно смотрел на меня. «Я — до стадиона!» — громко сказал я, высунувшись из-за грудей негритянки. Он отвел от меня взгляд. Я прикрыл глаза и вновь увидел Сент-луисский институт исследования и лечения социальных заболеваний и общих болезней кожи. Трамвай с тяжеловесной неотвратимостью продвигался сквозь тьму.
Я думал о поединке. Достаточно ли я наелся? Какую стратегию изберет Жнец? Есть ли у меня хоть какая-нибудь стратегия? Правда ли, что Сэллоу — ангел смерти? И смогу ли я поговорить с ним до выхода на ринг?
Кто-то потряс меня за плечо.
— Вы маску уронили, — угрюмо сказал чей-то голос.
— А?
— Маску-то возьмите! — сказала негритянка. В ее большой коричневой руке моя маска из белого шелка казалась немного смешной и напоминала какую-то интимную деталь женского туалета.
— Спасибо, — сказал я, смутившись.
Потом я посмотрел вниз и увидел, что мой неуклюжий сверток раскрылся. Один конец шелковой накидки уже оказался в луже. В этот момент сидевший напротив меня старик, не вставая, нагнулся. Мне показалось, что сейчас он свалится с сиденья. Наконец он дотянулся до упавшего в лужу конца накидки и подал его мне. «Спасибо», — сказал я ему и нервно взглянул на кондуктора.
Он поднял вверх два пальца — это, очевидно, означало, что мне нужно проехать еще две остановки. Я встал. «Желаю приятно провести время», — хриплым голосом сказал старик. Когда трамвай остановился, я вышел, хотя знал, что это еще не моя остановка. «Эй!» — крикнул вслед кондуктор, но я уже ступил на тротуар. Я притворился, что не слышу, и пошел под дождем в направлении стадиона.