Страница 147 из 208
Я сделал все возможное, чтобы получить ответ у французских властей. Я предоставил им имена отца и сестры, и мне пообещали дать ответ через несколько дней. По всей видимости, они не значились в списках пропавших без вести.
Я отправил Бену телеграмму, в которой сообщил, что не могу сейчас присоединиться к ним с Давидом Розеном. В то время они как раз вступили в организацию под названием «Бриха», которая тогда только начинала свою работу, главной целью которой было оказание помощи выжившим евреям.
После этого я отправился в Лондон, не сомневаясь, что Гольданские должны что-то знать о моей семье. Ведь Константин был большим другом и партнером отца, а Катя... очевидно, Катя вышла замуж за отца, как ни горько мне было об этом думать.
Приехав в Лондон, я даже не подумал о том, чтобы остановиться в гостинице, сразу направившись в дом Гольданских.
Лондон произвел на меня куда более удручающее впечатление, чем Париж. Английская столица сильно пострадала от бесконечных бомбежек немецкой авиации, а Париж немцы пощадили: ведь он оказался на оккупированной территории.
Дом Гольданских по-прежнему стоял на месте, хотя одно крыло оказалось разрушенным. Я с трепетом постучал в дверь, молясь про себя, чтобы все были живы. Горничная открыла дверь и попросила подождать в холле, пока она предупредит «миледи». Я приготовился увидеть Катю, которую возненавидел всей душой, с тех пор как она отняла у меня отца. Однако мне навстречу вышла не Катя, а Вера, жена Константина.
— Изекииль! Ты жив! Какое счастье! — воскликнула она.
Вера обняла меня с искренней радостью. Я ответил ей тем же; я с детства был очарован ее добротой. Вера изменилась за эти годы — сильно похудела, истаяв почти до прозрачности, так что можно было прощупать каждую косточку тела; ее волосы теперь стали совершенно белыми.
Мы сидели в комнате, которая прежде была гостиной — небольшой комнате с камином, где прежде собиралась вся семья и принимали гостей. Я с горечью отметил, что с каминной полки исчезли фарфоровые статуэтки, которые в детстве нам строго-настрого запрещалось трогать.
— Скоро приедет мой сын Густав, ты мог бы пообедать с нами, — предложила она. — Боже, какой приятный сюрприз видеть тебя здесь!
Вера стала расспрашивать меня о матери, о том, как мы пережили эту войну. Она даже перекрестилась, когда я рассказал ей, как воевал во Франции, а затем в Италии.
Не знаю почему, но мне показалось, что она задает мне все эти вопросы, чтобы оттянуть момент, когда я сам начну ее расспрашивать.
— А как дела у Константина? — спросил я наконец.
По щеке Веры покатились слезы, и она поспешно вытерла их платком.
— Он погиб. Ты же видел, что случилось с домом. Так вот, в тот день... Еще не рассвело, когда немецкие самолеты начали бомбить Лондон. Нас с Густавом тогда не было дома. Он едва дождался призывного возраста, чтобы записаться в армию. Получил назначение в генеральный штаб. Он попытался возражать, но его убедили, что здесь он сможет принести больше пользы, потому что знает в совершенстве французский, немецкий и русский языки. А я... Я работала, не покладая рук. Вступила добровольцем в Сестринский корпус. Как будто что-то толкнуло меня пойти в госпиталь. Я едва успела выйти из дома, как завыли сирены воздушной тревоги. Я бросилась в ближайшее убежище, моля Бога, чтобы Константин успел сделать то же самое. Когда я вышла из дома, он был у себя в кабинете — пил чай. А кабинет его находился — ну, ты и сам знаешь, в том самом крыле, которое... которое сейчас... Короче, ты его видел. Бомба попала в соседний дом, но взрыв был такой силы, что наш дом тоже пострадал. Константин погиб во время взрыва; его искалеченное тело извлекли из-под обломков.
На этот раз Вера не смогла сдержать рыданий. Я сел рядом и обнял ее, стараясь утешить.
— Такое горе, Изекииль... — всхлипнула она. — До сих пор не могу оправиться после этой потери. Вот видишь, как оно вышло: мы бежали из России от ужасов войны, а она настигла нас здесь.
— Мне очень жаль, Вера, правда очень жаль. Я... мы с сестрой считали вас с Константином своими дядей и тетей.
— Мы вас тоже очень любили, — ответила Вера.
И вот наступил момент, когда я должен был спросить об отце и Далиде, а также, хотя мне и очень этого не хотелось, о Кате.
— А Катя? — спросил я. — Где она теперь?
Вера взглянула на меня, и я увидел невыразимую тоску в ее огромных серых глазах.
— Я не знаю, Изекииль, я ничего о ней не знаю. Всего три недели, как кончилась война. Густав делает все возможное, чтобы найти Катю и твоего отца, но пока...
Я замер в тревоге, ожидая самого худшего; но потом облегченно перевел дух: оставалась надежда, что оба они находятся неизвестно где, но по крайней мере живы.
— Ты знаешь, где они были во время войны? — спросил я. — Я думал, что здесь, с вами, но ведь это не так?
Вера заломила руки, подбирая слова, которые не причинили бы мне лишней боли.
— Константин настаивал, чтобы твой отец остался в Лондоне, но Самуэль... Ты же знаешь, он всегда был упрямым и сказал, что не станет сидеть сложа руки, глядя, как немцы по всей Европе травят евреев. Самуэль как будто снова пережил тот давний погром. Ты же знаешь, он так до конца и не оправился после гибели матери, сестры и брата. Твой отец говорил, что они участвуют в двух войнах сразу: в войне демократии против нацизма и в борьбе евреев за выживание; и что он готов сражаться сразу на двух фронтах.
— А где сейчас отец, Вера?
— Этого я тоже не знаю, Изекииль. Он решил остаться во Франции, чтобы работать в Сопротивлении, которую составляли французы и испанские республиканцы. Густав расскажет подробнее, он знает больше, чем я. Ты же знаешь, как Константин старался уберечь меня от новой боли, он считал, что я и так настрадалась после революции. Меня раздражало, что он относится ко мне, как к ребенку, скрывая от меня все, что только можно, но ничего не могла с этим поделать. Тем не менее, я знала, что твой отец вступил в ряды Сопротивления, и Катя, несмотря на все протесты Константина, решила остаться с ним во Франции. Она тоже работала в Сопротивлении. Мы здесь помогали им, как могли. Уверяю тебя, не было и дня, чтобы Константин не предпринимал чего-либо, чтобы спасти евреев.
— А Далида? Где моя сестра?
— Густав пытается выяснить, что с ней случилось, но здесь тоже слишком много путаницы. Кажется, ее арестовало Гестапо. Далида тоже принимала участие в Сопротивлении, — добавила Вера.
При одном только слове «Гестапо» меня до сих пор охватывает ужас. Я был наслышан об их преступлениях, о невообразимой жестокости, о том, какое наслаждение они получали, пытая заключенных.
Вера поспешила ответить на мои вопросы, стараясь успокоить мою тревогу. К тому времени, когда вернулся Густав, я уже имел довольно четкое представление о том, чем занимались во время войны отец и сестра.
Мы с Густавом пожали друг другу руки, раздумывая, прилично ли нам будет обняться. Мы стали взрослыми, и годы совместно проведенного детства словно растаяли без следа.
Густав всегда казался мне слишком избалованным и изнеженным ребенком, хотя на самом деле его воспитывали намного строже, чем меня. Однако сейчас мы почувствовали себя гораздо ближе друг другу, чем в детстве.
Мы пообедали втроем, вспоминая былые времена. Вера с ностальгией вспоминала о наших детских проказах, и на протяжении всего обеда не желала говорить ни о чем другом, чтобы не нарушить эту хрупкую идиллию. После обеда мы перешли в чайную комнату.
Густав закурил трубку, а мне предложил сигарету, которую я с благодарностью принял.
— Я начал расследование всего пару месяцев назад, и узнать успел не так уж много, — начал он. — Ты хочешь найти отца и сестру, а я хочу найти тетю Катю. Вот так война свела нас с тобой.
Выслушав рассказ Густава, я увидел перед собой совершенно другого Самуэля, которого никогда не знал прежде. Отец повернулся ко мне совершенно неожиданной гранью, и теперь я видел его совсем иначе.