Стреляй, я уже мертв (ЛП)

Мириам никогда не позволяла себе рыться в бумагах Самуэля, но однажды утром она нашла на полу листок бумаги, выпавший из его кармана. Она подняла его и, едва взглянув, сразу узнала округлый почерк Кати.

«Дорогой, мы так по тебе скучаем! Мы не виделись всего три недели, а кажется, что прошла целая вечность. Вера готовится праздновать именины Густава. Можешь себе представить: моему племяннику исполняется десять лет! В следующем году он уезжает в пансион, и Вера хочет, чтобы эти именины он запомнил надолго, но радость его будет неполной, если с нами не будет тебя.

Ждем тебя с нетерпением.

Твоя навеки

КАТЯ»

Мириам не знала, что и подумать. Она боялась потребовать объяснений у Самуэля, не сомневаясь, что назовет это письмо совершенно невинным, скажет, что в нем нет ни единой строчки, которую можно превратно истолковать. Но при этом она была уверена, что это, несомненно, письмо любящей женщины.

Итак, они пригласили Самуэля на именины Густава, однако ни на нее, ни на детей это приглашение не распространялось. Да и неудивительно: Катя никогда не питала особой нежности к Далиде и Изекиилю, как можно было бы ожидать, учитывая, что они дети Самуэля.

Далида унаследовала от Мириам черные волосы и оливковый цвет кожи. Изекииль был похож на Самуэля — правда, волосы у него были каштановые, а черты лица немного напоминали сефардские, это он тоже унаследовал от матери. Но никто из детей даже близко не был похож на Густава, сына Веры и Константина, напоминающего одного из тех ангелочков, которых так любили изображать художники эпохи Возрождения. Густав был таким очаровательным, белокожим, светловолосым и голубоглазым, что невозможно глаз отвести. Мириам искренне восхищалась этим ребенком, к тому же, несмотря на юный возраст, он обладал поистине безупречными манерами, не в пример Далиде с Изекиилем, которые постоянно дрались и ссорились, а Мириам без конца приходилось им напоминать, что нельзя бегать и кричать, они должны сидеть смирно и держать спину ровно.

Весь день она не могла дождаться, когда Самуэль наконец-то вернется из лаборатории. Но и тогда ей далеко не сразу удалось выяснить отношения: слишком муж выглядел напряженным и обеспокоенным.

— Через пару недель я собираюсь поехать в Германию, но мне совсем не нравится, что происходит в Берлине, — начал он прямо с порога вместо приветствия.

— Ты имеешь в виду нового канцлера? — спросила она.

— Да, этот Гитлер прямо-таки ненавидит евреев.

— Не понимаю, почему президент Пауль фон Гинденбург назначил его канцлером, — ответила Мириам.

— Для устрашения коммунистов. Немецкие политики боятся, что их соотечественники увидят в коммунизме решение всех своих проблем. Ты знаешь, сколько людей сидит без работы? Страна находится на грани разорения. Константин настоял, чтобы мы наладили продажу лекарств немцам, но это не принесло ничего, кроме головной боли. Не скрою, флаги со свастикой вгоняют меня в дрожь... Многие евреи бегут из Германии; другие не хотят уезжать, поскольку считают себя настоящими немцами. Вот только Гитлер не считает их таковыми. Ты даже представить себе не можешь, какие унижения они терпят...

— В таком случае, тебе не стоит туда ехать, ты же еврей. Так что пусть едет Константин.

— Он тоже еврей.

— Согласна, но все же не такой, как мы.

— Как это не такой? Его дед был евреем.

— Но его мать еврейкой не была, так что его можно считать русским. И, насколько я знаю, он никогда не посещал синагогу.

— Мириам, так ведь и я не хожу в синагогу, да и ты бываешь там очень редко. Или ты считаешь, что еврей — лишь тот, кто посещает синагогу?

— Я считаю, что ты не должен ехать в Берлин. Хочешь заработать еще больше денег? У тебя и так их столько, сколько никогда не потратить.

В тот день они, как всегда, ужинали вместе с детьми. Мириам настаивала, чтобы дети ели за общим столом; вспоминая о Густаве, она очень его жалела, зная, что тот вынужден есть в одиночку или в обществе няни. Вера при всей своей доброте была настоящей аристократкой и полагала совершенно немыслимым, чтобы ребенок сидел за столом вместе со взрослыми. Константин не считал это правильным, но он слишком редко бывал дома, чтобы оказывать какое-то влияние на воспитательные методы своей супруги.

Болтовня собственных детей отвлекла ее от мыслей о Густаве. Далида выросла умной и проницательной девочкой, не устававшей задавать вопросы.

Позднее, когда дети уже легли спать, Мириам наконец-то смогла завести с мужем разговор о письме.

— Я оставила для тебя на комоде письмо — должно быть, его принесли вчера вечером или сегодня утром. От Кати.

Самуэль беспокойно заерзал в кресле, но все же не отвел взгляда.

— Да, меня пригласили на именины Густава.

— Забавно, что не пригласили ни детей, ни меня.

Самуэль не сразу нашелся, что ответить; Мириам пристально взглянула на него, и он отвел взгляд.

— Ну, Катя ведь знает, что ты не любишь путешествовать, — ответил он.

— И почему она так решила? Может быть, потому, что ты никогда и не предлагал мне сопровождать тебя во время нескончаемых поездок в Лондон?

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился Самуэль.

— Вот уже четыре года, как я живу в Париже, и никак не могу понять, что же я здесь делаю. Когда я сюда приехала, я была твоей женой, но сейчас — всего лишь нянька для твоих детей. Ты просил дать тебе время — я его дала. У тебя теперь есть твоя лаборатория и жизнь, в которой тебя всё устраивает, и в которой для меня нет места. Так что я уезжаю, Самуэль, возвращаюсь в Палестину. Изекииль и Далида едут со мной.

— Но... я тебя не понимаю! — в голосе Самуэля прозвучало раздражение. — Ты хочешь уехать только потому, что Катя не пригласила тебя на именины Густава, и ты обиделась?

— Я хочу уехать, потому что здесь мне нечего делать. Там — могила моей матери, на которой мне так и не довелось поплакать. Там мой сын Даниэль. Там сестра, которая еще не поправилась. Я не смогла побывать на свадьбе своей племянницы Ясмин с Михаилом. Для тебя еще мало причин, по которым я хочу уехать? Тогда я назову тебе еще одну, самую главную: ты не любишь меня, Самуэль — да, я знаю, что ты меня не любишь. Я всего лишь часть обстановки, не более того. Ты меня не любишь. Я тебе не нужна. Сначала, может быть, ты меня и любил, но потом все переменилось. Я знаю, что никогда не смогу привыкнуть к парижской жизни. Я не выношу эти приемы, где так много красивых женщин, перед которыми я так проигрываю, где царит сплошное лицемерие... Все говорят гадости за спиной друг у друга. Мужья изменяют женам с их лучшими подругами, а жены транжирят деньги мужей с первыми встречными проходимцами... И потом, все эти русские эмигранты... Кто бы мог подумать! Иные держатся так, будто по-прежнему живут в Санкт-Петербурге в своих дворцах, среди множества слуг... А я — я всего лишь простолюдинка, Самуэль. Я родилась в Хевроне и все детство пасла коз. Все лето я бегала босиком. Что у меня может быть общего с этими дамами, которые смотрят на меня с жалостью?

— Надеюсь, ты закончила? — спросил Самуэль, едва сдерживая гнев.

— Нет, не закончила. Просто я не знаю, что еще сказать. Я не знаю, влюблен ли ты в Катю, но что она влюблена в тебя — это несомненно. Однако я вижу, какое у тебя становится лицо, когда ты ее видишь. Ты улыбаешься, радуешься... ты относишься к ней с такой нежностью... Вам так хорошо друг с другом... Я устала чувствовать себя третьей лишней. Так что оставляю поле боя за ней.

С этими словами Мириам встала и вышла из гостиной. Эту ночь она провела в комнате для гостей, заперев дверь и не желая отзываться, сколько Самуэль ни стучал. Наутро, отперев дверь, она увидела его на пороге комнаты.

— Ты что же, не пошел в свою лабораторию? — спросила она, стараясь казаться безразличной.

— Ты считаешь, что я могу это сделать — после того, что ты наговорила вчера вечером?

— Никто не любит, когда им говорят правду в глаза.