Стреляй, я уже мертв (ЛП)

— Луи прав, мы должны быть к этому готовы, — убежденно сказал Мойша.

Самуэль так и не смог подружиться ни с Мойшей, ни с Эвой. Ему не в чем было их упрекнуть, работали они добросовестно и никогда не жаловались, и даже готовы были работать еще больше. Вели они себя тихо, не пытаясь навязывать своего присутствия остальным обитателям Сада Надежды, хотя и Руфь, и Кася неоднократно приглашали их разделить субботнюю трапезу. Но Самуэлю не нравился их чрезмерный национализм, и он очень сердился, когда Мойша заявлял, что эта земля испокон веков принадлежала евреям, и что евреи имеют на нее больше прав, что кто-либо другой.

— У меня не больше прав жить здесь, чем у Мухаммеда и его семьи, — сердито отвечал Самуэль.

— Но и у них не больше прав, чем у нас, — парировал Мойша.

— Они — палестинцы, — возражал Самуэль. — И они сами, и все их предки родились здесь.

— Это — земля иудеев, — заявляла Эва. — Наши права на эту землю подтверждают история и Библия.

Она была столь же убежденной сионисткой, как и ее муж, а возможно, даже в большей степени, и высказывалась столь же решительно насчет неизбежной конфронтации между арабами и евреями.

— Ты всегда был романтиком, Самуэль, — сказал Мойша. — Нравится тебе это или нет, но рано или поздно нам придется выйти на смертный бой, потому что вопрос встанет только так: либо мы, либо они.

— Что же вы были за большевики? — вмешалась Кася. — Быть социалистом — значит верить, что все люди равны, независимо от расы и вероисповедания. Вы же сами пострадали из-за того, что вы — евреи, а теперь считаете, что это делает вас какими-то особенными. Просто не могу понять...

— Да, главная цель нашей борьбы — нечто большее, чем просто красивая идея... Да и какая идея может быть лучше, нежели идея социализма? Все люди равны, у всех равные права, никто не лучше и не хуже других, и всех объединяет одно священное понятие: равенство... Сколько можно мечтать, Самуэль? Я тебе одно скажу: эта мечта развеялась, как дым. Те, кто остался верен этой идее, стали контрреволюционерами, врагами народа, подлежащими уничтожению. Как видишь, Самуэль, эта мечта обернулась морем крови. А хуже всего то, что сначала я тоже искренне верил в нее, пока меня не пробудили меня от сна, и когда я очнулся, то понял, в каком кошмаре жил до сих пор, — в словах Мойши звучала настоящая боль.

Самуэль поднялся из-за стола, не желая продолжать этот разговор. Он опасался, что вконец потеряет терпение и выскажет всё вслух: как от души жалеет о том, что пригласил этих людей в Сад Надежды. Если его чем и привлекала идея социализма, то лишь обещанием построить мир, в котором все люди будут равны, и их не будут разделять ни границы, ни вероисповедание. Он приехал в Палестину вовсе не для того, чтобы с кем-то бороться, и уж, тем более, с арабами. Что плохого они ему сделали?

— Потому что они считают нас чужаками, отнявшими их землю, — упирался Мойша.

— Да, они очень обеспокоены тем, что мы покупаем землю, которую арабские крестьяне не желают сами обрабатывать, — сердито ответил Самуэль. — Они обеспокоены собственным будущим. Мы должны заставить их понять, что ничего у них не отнимаем, просто хотим жить с ними в мире.

Мириам, в общем, разделяла его точку зрения, но, в отличие от Самуэля, она не считала, что вооруженное столкновение с арабами так уже неизбежно. Мать ее была родом из Хеврона, где и продолжала жить по сей день; сама Мириам в детстве дружила с арабскими девочками, рядом с ними она росла, вместе играла и поверяла свои детские тайны. Эти девочки были такими же крестьянскими детьми, как и она сама, и так же любили эту землю.

— Зря ты с ними так себя ведешь, — укорила она однажды Самуэля. — Они просто не знают Палестины. Но со временем узнают ее получше, и все будет в порядке.

— Не думаю, — ответил Самуэль. — Разве ты не заметила, с какой холодностью Мойша относится к Мухаммеду, и как коробит Эву, что Дина, Айша и Сальма запросто приходят в Сад Надежды, словно к себе домой? Всю жизнь я боролся за то, чтобы меня не смешивали с грязью лишь потому, что я — еврей, и теперь никто не сможет меня убедить, будто мы чем-то лучше других, или что у нас больше прав лишь потому, что так написано в какой-то книге, даже если эта книга — Библия. Я приехал в Палестину из-за того, что любил отца, и из любви к нему должен был это сделать; но я приехал не для того, чтобы строить здесь еврейское государство или отнимать у кого-то свое.

— Это моя родина, Самуэль, я здесь родилась, но не считаю, что у меня больше прав на эту землю, чем у других. Я такая же палестинка, как Мухаммед, но и он — палестинец ничуть не в меньшей степени, чем я, — сказала Мириам. — Так что мы вполне можем продолжать жить рядом.

Но Самуэля по-прежнему сильно тревожили даже не столько вспыхивающие время от времени конфликты между арабами и евреями, сколько растущее с каждым днем отчуждение между двумя общинами. Казалось, те и другие были солидарны только в одном: в своей вражде к британцам, поведение которых в равной степени возмущало и тех, и других, несмотря на то, что в последние несколько лет установилось своего рода перемирие благодаря действиям Арабского комитета, созданного умеренными палестинскими арабами.

Между тем, дети Самуэля росли вместе с другими детьми Сада Надежды, и Мириам говорила с ними на сефардском наречии.

— С отцом и бабушкой я говорила по-испански, с матерью — на иврите, а с подругами — по-арабски. Так что Далида и Изекииль могут свободно говорить на трех языках.

— Лучше бы им было изучить английский, он гораздо больше пригодится им в будущем, — заметил Самуэль.

— А я считаю, что это англичане должны выучить наш язык, — ответила Мириам.

— Они ни за что не потрудятся это сделать.

— Вот поэтому им никогда не узнать душу тех народов, которыми они хотят править.

Это случилось в жаркий день августа 1929 года. Кася как всегда велела детям сидеть тихо, пока взрослые отдыхают, прежде чем снова приступить к работе. Бен, сын Марины, отправился в дом Дины — играть с Рами и Вади. Далида играла с Наймой, а Мириам учила Изекиля читать, постоянно напоминая, чтобы он произносил слова как можно тише и не мешал старшим отдыхать.

В эту минуту неожиданно распахнулась дверь, и в комнату влетел Михаил с пылающим от жары лицом; молодой человек выглядел встревоженным и потрясенным.

— Где Самуэль? — резко спросил он у Мириам, забыв даже поздороваться.

— В лаборатории, — ответила она. — Мы не знали, что ты в Иерусалиме. Что случилось?

Михаил ничего не ответил и выбежал из дома, даже не закрыв за собой дверь. Обеспокоенная Мириам последовала за ним.

Самуэль до крайности удивился, увидев искаженное болью лицо Михаила.

Прежде чем он успел спросить, что случилось, молодой человек протянул ему письмо, которое Самуэль тут же прочел.

«Мой дорогой друг!

Я вынужден с прискорбием сообщить о кончине моей дорогой супруги Ирины. Ее смерть оказалась большой неожиданностью, ведь мы считали, что у нее хорошее здоровье. Врачи установили, что причиной смерти был сердечный приступ. Я прошу вас сообщить эту печальную новость месье Самуэлю Цукеру и попросить его как можно скорее прибыть в Париж, чтобы обсудить вопросы наследства, а также новые условия аренды дома, который она снимала у месье Цукера.

С уважением,

ПЬЕР БОВУАР».

С минуту Самуэль и Михаил смотрели друг на друга, словно не веря своим глазам, а затем вдруг бросились друг к другу в объятия, разрыдавшись. Мириам молча смотрела на них, не смея спросить, что происходит, но женское чутье подсказывало ей, что это письмо как-то связано с их прошлым, с тем самым прошлым, где самовластно царила Ирина, о которой ей рассказывал Самуэль, и как-то даже показал старую фотографию этой самой Ирины. Мириам тихонько вышла из лаборатории, оставив их вдвоем. Она понимала, что ей здесь не место, сейчас она им только мешает.

Когда мужчины вернулись в дом, Самуэль объявили Мириам, что собирается ехать в Париж. Он рассказал о кончине Ирины, даже не пытаясь скрывать, какую боль причинила ему смерть этой женщины, которая никогда его не любила.