Расхождение

Слава Богу, Мария не поняла его намека на винтовки и стрельбу. Зато, похоже, он понял, что она и вправду может убить его, поэтому благоразумно не раскрыл карты до конца. Он раскрыл их предо мной, потому что знал наверняка, что нет более безопасного места для мошенников, чем мой кабинет.

— Ты о чем задумался, полковник? — окликнула меня Мария. — Ты все-таки не рассказал мне, о чем вы там шептались с этой тыквой?

— Обсуждали твое и его будущее…

— И как оно выглядит? Что нас ждет — может быть, плодотворное сотрудничество? Я даю ему половину суммы, половину инвентаря, мы открываем еще один тир, а между обоими натягиваем новое название «Мария и Цачев», так?! Потом кладем в фургон еще одну подушку, а зимой я хватаю «палку» под руку, и мы вместе отправляемся в любимый санаторий для очередного ремонта механизмов!

— Так точно! — подхватил я ее игру. — А огромные доходы трест будет переводить прямо в швейцарские банки, притом в разные! Потому как, ежели один или два лопнут, деньги сохранятся в других!

Мария вдруг посерьезнела и с тихой тоской спросила:

— И почему ты не поглядел его документы? Ты ведь официальное лицо…

Я погладил ее маленькую сильную руку.

— Положись на меня. Попробуй вообще забыть об этой истории, а завтра мы уже будем знать, фальшивые у него документы или нет.

— А если не фальшивые?

— Голову даю на отсечение — фальшивые!

— Ну а если все-таки подлинные? — в голосе Марии звучала неподдельная тревога.

— Еще раз говорят тебе — положись на меня! Это моя забота, не твоя. Если появится необходимость, я введу тебя в курс дела и попрошу твоего совета. Ты всегда мне давала толковые советы вовремя, надеюсь, и сейчас не откажешь…

— Ах ты, мерзавец! — Мария встала, чтобы проводить меня, мы поцеловались. — Не забудь сказать Ани спасибо за кофе.

Она вдруг вспомнила о чем-то и загородила мне дорогу костылем.

— Когда позовешь девушку послушать пластинки?

— Теперь это так называется?

— Именно так! — безапелляционно заявила Мария, будто всю жизнь занималась этой «проблемой». — Честное слово, когда-нибудь запру вас обоих в управлении и, пока не прослушаете хотя бы одну-две пластинки, не выпущу.

— Слушаюсь и подчиняюсь! — козырнул я. — Когда прикажешь «послушать»?

— Завтра же!

— Мм… завтра это будет трудновато сделать, потому что я буду занят делами одной моей приятельницы.

— Одно другому не мешает!

— Мешает, и даже очень. Нельзя слушать пластинки и одновременно думать о всяких там усах и бабочках.

— Так ты же постоянно занят ими!

— Да, занят, но эти особенные, они угрожают моей приятельнице, а ради нее, если понадобится, не только галстуки, бабочки и зализанные тыквы, но и настоящие головы упадут с плеч!

Мария пристально поглядела на меня и промолвила четко и раздельно:

— За права своей приятельницы ты будешь бороться теми же средствами, которыми действуешь обычно, когда перед тобой незнакомый человек. Иначе она, твоя приятельница, не примет от тебя никакой помощи. Закон одинаков для всех, полковник Свиленов, и ты это знаешь лучше меня! Ну и, кроме того, берегись от злоупотребления служебным положением!

Вот так, в своем обычном стиле, произнеся серьезнейшие вещи шутливым, ироническим тоном, Мария убрала костыль и дала мне дорогу. Я еще раз ткнулся в ее щеку, вышел из фургона и направился в центр с надеждой встретить по дороге «зализанную палку», как я в конце концов окрестил Цачева (усы, бабочка, «тыква» — это лишь детали, а «проглоченная» им палка — уже представление об общем облике негодяя). Но, скорее всего, они вместе с Ценковым где-то обсуждают результаты сегодняшней встречи со мной, не подозревая, что ненавистная им Мария Атанасова, «присвоившая» имущество Цачева, только что произнесла ту же — их любимую — фразу о законах, которые одинаковы для всех.

Только мне трудно объяснить им, что законы-то одни, но люди-то разные, и за каждым случаем стоит живой, конкретный человек, совершенно не похожий на других людей, и поэтому невозможно применять одинаково один и тот же закон к разным людям. И если бы спросили меня, я напомнил бы, что есть такие люди, как Мария, которая вообще вне всяких законов, потому что она святая, а святых нельзя судить по нашим грешным человеческим законам. И если она сама хочет быть судима по этим законам, то это только подтверждает ее святость. Я представил себе, как Цачев и Ценков насмехаются над тупицей полковником, который не только ничем не может помешать им, но и, потеряв самообладание, наверняка может злоупотребить служебным положением, а это так просто ему не сойдет.

Как жаль, что я сегодня не проверил их документы! Ну, ничего, и завтра еще не поздно, пытался я успокоить себя, но спокойствие не приходило, и я уже заранее знал, что не сомкну глаз и ни о чем другом не смогу думать, пока завтра не возьму в руки эти идиотские документы.

Документы были подлинные. Будто предчувствуя это, я спал плохо, проснулся в мрачном настроении, вставать совсем не хотелось. В такие минуты думалось о семейном уюте, о жене, которая могла сейчас смолоть кофе — и по квартире разнесся бы дивный запах мира и покоя, — сварить его и принести дымящуюся чашку в постель… Стареешь, Свилен, безнадежно стареешь, и вряд ли сумеешь что-либо изменить в своей жизни, да и какой из тебя муж? Только мучение ждет Ани, если бы все-таки ты решился… Жизнь до отказа полна работой, заботами, волнениями, даже мучительными переживаниями, которые связаны с ней, но это моя жизнь, моя судьба — и другой не будет…

В общем, ничего иного не оставалось, как сварить себе кофе самому (при этом я старался снимать с плитки и ставить на нее турчик столько раз и так, как это делает Мария) и, пока он закипает, позвонить Ценкову и попросить его через час принести документы в управление. Я заверил его, что они будут в целости и сохранности, на что я получил веский и равнодушный ответ — с документов сняты нотариальные заверенные копии в количестве трех экземпляров. Меня поразил свежий голос и деловой тон Ценкова — вот интересно, чувствует ли он когда-нибудь усталость, бывает ли расслаблен, спит ли ночью. Может, и спит, но тогда наверняка с «дипломатом» в руках…

Только-только я собрался в управление, как зазвонил телефон.

— Сэр, ваш кофе ждет вас на мысе Доброй Надежды! — бодро, как заправский моряк, объявила Мария — так она позволяет себе разговаривать со мной только тогда, когда абсолютно уверена в том, что я один и не «слушаю пластинки». Я был рад ее звонку и уже через несколько минут сидел в фургоне. Да, вот это кофе, «ее» неповторимый кофе, который не только окончательно разбудил меня, но и заставил вспомнить о самом важном, о чем я вчера забыл спросить, — о предсмертной записке старшей Марии.

— Записка? Мм, эта записка… я тогда отдала ее Георгию… — замялась Мария. — Когда меня расспрашивали… Я должна была доказать… И о Марии… Что я не…

У нее не было сил даже произнести эти страшные слова, а эти двое хотят снова подвергнуть ее инквизиции — снова заставить доказывать, что она не убийца. Я почувствовал, как руки и ноги у меня свело от ярости, кровь застучала где-то у горла, и я будто со стороны услышал заданный мною вопрос:

— Мария, что стало с той запиской?

— Ее забрали, — ответила она после небольшой паузы.

— Кто?

— Не знаю. Кто-то из них…

Я едва удержался и не ляпнул, что в архивах расследования этой записки нет. Мария не знала, что я уже поинтересовался архивами и близко взглянул, правда через мутное и кривое стекло, на горькую драму ее жизни.

— Почему ты не взяла ее обратно? — задал я совершенно идиотский вопрос, забыв, что это было следствие, а не судебный процесс, где можно было потребовать возвращения вещественных доказательств.

Мария внимательно посмотрела на меня, помолчала, потом спросила, устало и отчужденно:

— Хочешь еще кофе?

— Спасибо, пора идти.

Но меня будто прижало к стулу, встать не было сил.