Расхождение

Архивы говорят о многом, архивы почти ничего не говорят — все это известно давно, однако, зарывшись снова в протоколы того самого расследования в пятьдесят первом, я в который раз убедился в справедливости старой максимы.

Как только кобра Ценков выполз из моего кабинета, я попросил Ани сделать мне двойной кофе и принести папки. В который раз я погружался в дебри этого идиотского расследования, которое катком проехалось по гордой и нежной душе Марии. Протокол вел неопытный человек, о стенографии тут даже речи не могло быть, записана была какая-то бессмыслица — начало одной фразы, конец другой, середина третьей. В пятьдесят первом магнитофонов почти не было, поэтому в наших «провинциях» допросы записывались от руки. И вот среди каракулей, выведенных сломанным пером и водянистыми чернилами, я все-таки уловил глубокую драму Марии, которая металась, как рыбка на угольях, под градом коротких ударных вопросов Георгия. Да, среди них был и этот — об обстоятельствах смерти старшей Марии. Вопрос, несомненно, содержал косвенное обвинение в адрес нашей Марии, но ее ответ был, видимо, таким нечетким, что понять что-либо было просто невозможно. В двух местах, однако, промелькнуло упоминание о «письме» — вероятно, речь шла о записке, которую старшая Мария оставила перед самоубийством, об этом не раз упоминала наша Мария, когда рассказывала о тех событиях.

Я никогда не спрашивал об этой записке — где она, сохранилась ли и прочее, — может быть, потому, что избегал вспоминать о самоубийстве старшей Марии, видел, что эти разговоры очень расстраивают нашу. Только однажды, лет десять назад, после того как мы допили бутылку «Мелника» в холле санатория, встречая Новый год, Мария вдруг сама нарушила молчание. Отлила из рюмки на пол, глаза наполнились влагой, и она прямо, в лоб спросила меня — хочу ли я узнать, как умерла «ее» Мария. Мне показалось, что она собиралась с силами и духом, чтобы начать рассказ, но не сумела, не собралась и только махнула рукой: а, рано еще, когда-нибудь она, может быть, расскажет мне, как это было… Я видел ясно, что в самоубийстве старшей Марии было что-то мучившее нашу, и, может быть, эта ее взволнованность, беспокойство и мука в глазах давали повод искать в происшествии нечто сомнительное и непонятное. Надо честно признаться — этот случай возбуждал у меня и профессиональное любопытство, но узнать подробности не было никаких шансов: единственным человеком, знавшим всю правду, была Мария, а она-то пока совершенно не годилась в собеседники на эту тему.

В общем, взял я полкилограмма кофе, припасенные мне милой Ани, и отправился в тир к Марии. Уже много лет он стоит на маленькой площади вблизи старинной башни с часами. Этот тир стал настолько обязательной частью города, что в новом проекте центра архитектор так и обозначил его: «Тир Мария». От старого нынешний тир отличался тем, что был покрыт новым декоративным брезентом оранжевого цвета, специально сшитым, с надписью на куполе «Мария» (не «У Марии», как раньше, по типу частных лавочек). Все остальное было без изменения — и мишени, и винтовки. Я знал, сколько сил стоило Марии поддерживать в исправности все эти старые механизмы, да и сам не раз чинил их, но тут и речи не могло быть о замене. Я не упрекал ее — это был ее мир, и любое посягательство на него было бы кощунством. Так же как старшая Мария ничего не меняла ради воспоминаний о бельгийце, так и младшая оставила все так, как было, — вначале ожидая Георгия, потом ради воспоминаний о прежнем Георгии, потому что его, прежнего, она продолжала любить и теперь.

Я привык делиться с Марией всеми своими сложностями и сомнениями — так уж издавна повелось, но теперь я ни в коем случае не должен рассказывать ей о посещении этих цачевцев (так я окрестил про себя истца и адвоката) — лучше, чтобы Мария вообще не знала об их посещении. Наоборот — мне очень хотелось обрадовать ее хоть чем-то, и я подошел к стойке, пряча пакет за спиной.

— Угадай, что я тебе принес! — вместо приветствия объявил я и перегнулся через стойку, чтобы, как всегда, поцеловать ее.

— Если это бриллианты и смарагды Багдада, то можешь вернуть украденное владельцам! — совсем в стиле старшей Марии ответила она. — А если это не кофе, то я снесу тебе голову!

— Ну вот, на этот раз я спасен! — и я протянул ей пакет с кофе, а она выронила костыли, легла на стойку, как тюлененок, схватила меня и стала целовать. Я уже говорил, что мы с Ани отчаянные любители кофе, но по сравнению с Марией мы просто жалкие первоклашки. — Скажи спасибо Ани — она наш ангел-кофенапоитель!

— Дай ей Бог здоровья, милой, — Мария покачала головой, нагнулась, чтобы подобрать костыли, при этом отодвинула мою руку, не принимая помощи. — Взял бы ты за себя эту девочку, хоть ты тогда не будешь куковать на старости лет. А то из-за тебя и она останется одна…

— Слушай-ка, свари, пожалуйста, кофе, да покрепче! — прервал я ее дежурную тираду — она всегда готова была к агитации, когда речь заходила о моей секретарше Ани.

Наверно, пора сказать несколько слов об этой самой Ани — ей около тридцати, и, судя по всему, она безнадежно влюблена в полковника Свиленова. Хороший, добрый она человек, скромная, аккуратная, работящая — в общем, именно то, что очень подходит такому пятидесятилетнему перестарку, как я, которому позарез нужен дом, семья и немного нормальной человеческой заботы. Наши молчаливые диалоги продолжаются год за годом, положение вот-вот готово вырваться из-под контроля, несмотря на то что я все время пытаюсь убедить ее, что я уже очень старый, а она все время говорит мне «вы» и от страха, чтобы я, не дай Бог, не подумал, что она навязывается, подчеркивает деловую дистанцию между нами вдвое больше, чем нужно. Некоторое время тому назад Мария решила столкнуть лежачий камень с мертвой точки и стала каждый день напоминать мне, какой я осел и как ни за что ни про что мучаю и себя и Ани. Убедить Марию в том, с чем она не согласна, — пустое дело, и со мной — то же самое, поэтому она говорила свое, я делал вид, что не слышу, и говорил о другом, и так мы содержательно беседовали, пока тир заполняли жаждущие получить призы, или выяснялось, что мне уже пора заняться делами. Самое замечательное в моей профессии заключается в том, что всегда можно сказать «у меня есть дела» и не объяснять, какие именно. Таким образом я много раз выскальзывал из рук Марии, которая осатанело совала меня в свою инвалидную «волгу», чтобы ехать к отцу и матери Ани просить ее руки.

Хуже всего было то, что от Марии у меня не было никаких тайн, она знала о моей работе все, что знал я, поэтому я должен был хорошенько запоминать, что я наплел ей в последний раз — чтобы она не поймала меня в следующий. Ее изощренный ум сельской хитрюги и изобретательной подпольщицы, ее далеко не розовый жизненный опыт и горы детективов, которые она перечитала с моей легкой руки, сделали Марию отличным криминалистом. Но самой главной была многолетняя школа, которую она прошла в разговорах со мной, когда мы, скрашивая друг другу одиночество, проводили вместе вечера и я — чтобы освободить ее от мыслей о том, что она лишняя и никому не нужна, — вводил ее во все тонкости и детали профессии, ставил перед ней мои собственные задачи и проблемы, а их было ой как немало у главного следователя окружного управления.

Надо честно признаться, что выход из некоторых самых трудных, самых запутанных ситуаций я находил благодаря ее безошибочной интуиции и ее на первый взгляд парадоксальной и абсурдной, но в конце концов изумительно точной логике. Одно время я пытался уговорить ее учиться заочно и получить диплом юриста, чтобы потом прийти к нам на работу, но из этого ничего не вышло — болезнь подвела Марию к такому рубежу, когда ей приходилось проводить почти весь год в санаториях. Она отказывалась от работы, которую ей предлагали, ценя ее ум и энергию, не желала переселяться в отдельную квартиру — «Зачем мне квартира? Я торчу круглый год в санатории, а квартиры нужны молодоженам и старым людям!». Старую кибитку мы заменили на фургон, чуть более просторный и благоустроенный. Слава Богу, удалось купить по символической цене старую «волгу» с дизельным двигателем, который обеспечивал отопление в фургоне, когда машина стояла на приколе. Я даже предлагал Марии переехать ко мне (у меня довольно большая квартира), разумеется, по-дружески, давно ни на что не надеясь, но гордая Мария, конечно же, отказалась, и все пошло, как и прежде, своим чередом.