Расхождение

— Спасибо, Ценков, за урок. Остается только выяснить, что чему должно служить: цифры гуманности или гуманность цифрам.

— По-моему, я все сказал. Одно есть материализованное выражение другого — я так понимаю, — будто отрезал он.

— А не понятно ли вам, что если вы поможете добиться своего этому салоникскому гешефтмахеру, то совершите антигуманное дело?! — Э-э, так не годится, я почти кричу.

— Мой клиент — полноправный гражданин Болгарии, — снова холодно и деловито прервал меня Ценков. — Даже более того — он герой и инвалид второй мировой войны, доброволец. Был ранен во время форсирования реки Дравы.

«Герой, доброволец» — весьма сомнительно и никоим образом не проясняет его темное салоникское прошлое, даже наоборот — тут явное желание закрыть одной картой другую. Да, сомнительно, но для кого? Для меня. К тому же его досье, хранящееся в греческой полиции, вряд ли попадет мне в руки, а если даже и попадет когда-нибудь — что пользы от него, если Мария к тому времени уже будет осуждена.

— Так какое же обвинение вы с вашим героическим клиентом предъявляете Марии Атанасовой?

— Наиболее вероятно — предумышленное убийство с целью присвоения чужого имущества.

— Ваш доброволец заявил мне, что наиболее вероятно предъявление только экономического иска. Это вы побуждаете его к обвинению в убийстве?

На плоском лице Ценкова снова мелькнула кривая усмешка.

— У меня нет никаких личных причин преследовать или защищать как Марию Атанасову, так и моего клиента. Я только исполняю свой профессиональный долг. — Кривая усмешка на глазах превратилась в победоносную улыбку завоевателя Новой Земли, иначе говоря — влюбленного в первый раз, о чем я рассуждал в самом начале. — Ну, и кроме того… Не понимаю, почему вы придаете такое большое значение моему участию в этом деле. От меня почти ничего не зависит — я всего лишь защитник.

— Нет. Вы не защитник, Ценков. Вы будете нападать и обвинять. И притом несправедливо.

— Повторяю, я буду только защищать, а судьи — решать. Почему бы вам не обратиться к ним? Ведь все в их руках, кроме того, я уверен, что на них вы могли бы воздействовать более эффективно.

Если бы дело не имело отношения к Марии, я бы просто рассмеялся в лицо «образцово-показательному» законнику.

— Видите ли, в чем дело, Ценков, — я обратился к нему почти ласково, — если бы все наше правосудие можно было с такой легкостью подкупить, как вы пытаетесь представить, то наш с вами милый разговор вообще бы не состоялся, это вам в голову не приходит?

— Я не сказал ничего плохого о нашем правосудии, — все с той же ехидной, кривой усмешкой заметил он, — я только говорю, что моя роль в этом случае не очень существенна, потому что решать в результате будут другие. И я как адвокат…

— И вы как адвокат можете не только повлиять на решение этих других, но в большей степени и определить его. Особенно при той личной пристрастности и заинтересованности, которую вы по непонятным мне причинам проявляете к своему подзащитному. В сочетании с формальной законностью притязаний Цачева ваша пристрастность может сыграть роковую роль.

— В отличие от вас, товарищ Свиленов, у меня нет причин быть пристрастным. А что касается формальной законности притязаний моего клиента, то я считаю их юридически полностью правомочными.

Та-ак, и этот, так же как и Цачев, колет мне глаза моей личной заинтересованностью в этом деле. Ну что ж, мне ничего не остается, как бросить карты. Но прежде я все-таки попытаюсь выяснить одну вещь.

— Что дает вам основание считать меня лично заинтересованным в судьбе Марии Атанасовой?

— Ваше прошлое, — ответил он хмуро. — Насколько я знаю, ваша дружба имеет довольно большой стаж. Впрочем, это, в сущности, меня совершенно не интересует.

— Что именно вас не интересует? Наше прошлое или наша дружба?

— Ни то, ни другое. Я занимаюсь не прошлым, а настоящим.

— Однако это не помешало вам сообщить мне о ранении при Драве, которое получил ваш героический клиент…

Я чувствовал, что вот-вот вспыхну, а этого как раз и нельзя было допускать сейчас: ведь только-только подошел к тому, ради чего вызвал этого гада.

— Я хотел бы знать, Ценков, известно ли вам, что родители Марии Атанасовой были расстреляны фашистами после жестоких пыток, что сама она была подпольщицей, активным борцом против фашизма?

— Насколько мне известно, она не признана ни активным, ни вообще никаким борцом против фашизма, — с наглой невозмутимостью отрезал он.

— Не признана официально, потому что сама не хотела обременять комиссии, — твердо ответил я и в который раз с яростью подумал об упрямстве Марии: если бы она согласилась занять должности, которые ей сто раз предлагали, если бы не отказывалась от благ, на которые имела все права, такие паршивцы, как Ценков, держались бы с ней совсем иначе. Она сама никогда не жаловалась, но я знаю, что в разных канцеляриях ее пренебрежительно и без уважения встречали и более мелкие ничтожества, нежели этот Ценков. Не говоря уже о том, что для многих в нашем городе, особенно молодых, она была просто «хромоногая из тира»…

— Это ее проблемы, товарищ Свиленов, — голос у гада стал совсем металлический. — Кроме того, я уже говорил вам, что меня интересует не абстрактное прошлое, а конкретные факты. А они таковы: бывшая владелица тира Мария Робева была убита при неизвестных обстоятельствах, после чего Мария Атанасова, единственная, кто разделял с умершей жилье, захватила ее имущество с целью личного обогащения и пользуется им до сих пор с той же целью. Что же касается нежелания Марии Атанасовой быть официально признанным борцом против фашизма и капитализма, то это можно объяснить отягощенной совестью. Насколько мне известно, против нее и раньше выдвигалось обвинение в предумышленном убийстве… — Ценков вдруг остановился, поняв, очевидно, что слишком разболтался. Во время своей тирады он вошел в раж (благодаря чему я четко представил себе, как он будет произносить речи в суде), но тут же взял себя в руки и даже сумел клюнуть меня — молниеносно и остро — совсем как кобра: — Я не сомневаюсь, что вы займетесь выяснением, откуда мне стало известно о прежнем обвинении, которое было предъявлено Марии Атанасовой!

— Об этом нелепом обвинении знает довольно много людей, и скрывать тут нечего, — подчеркнуто сухо и небрежно заметил я. — Эти факты давно изучены и опровергнуты. Во всяком случае они должны быть истолкованы вовсе не так, как это делаете вы.

— А как я их толкую?

— Как черт Евангелие! Хотя прошлое, как вы утверждаете, вас не интересует.

И я резко поднялся. Встал и Ценков — он был повыше Цачева, но мне показалось, что и он проглотил палку.

— Очень сожалею, что не могу быть похожим на вас, товарищ Свиленов.

Вот это неожиданность! Я был уверен, что он молча выйдет из моего кабинета, изобразив гордое презрение.

— В каком же это смысле?

— Я не могу, как вы, испытывать ко всем людям евангельскую любовь.

Вот оно что… Я рассмеялся от души:

— Ошибаетесь, Ценков! Моя профессия и сама жизнь заставляют меня ненавидеть множество людей и вещей.

— Вот как? К чему же, например, вы испытываете ненависть сейчас?

— Сейчас? Извольте — ко всем фамилиям, которые начинаются с буквы «Ц». Мне кажется, что люди, которые носят такие фамилии, похожи друг на друга!

— Мне очень жаль, товарищ полковник, что наша встреча вызвала у вас неприятные ощущения. Ведь вы меня вызвали сами.

— Что вы, совсем наоборот! Наша встреча даже обрадовала меня.

— Чем же, интересно?

— А тем, что тридцать лет назад вы еще под стол пешком ходили и поэтому не могли быть следователем или прокурором в тогдашнем судилище против Марии Атанасовой!

— Напрасно вы так плохо думаете о молодом поколении, товарищ полковник.

Я невольно откинулся назад — мне показалось, что кобра сейчас бросится на меня. Но она ехидно усмехнулась, взглянула на меня глазками-гвоздиками и, выпрямившись, поползла за дверь. А я закурил сигарету и подумал, что, хотя закон и разрешает это, рано, рано мне еще помышлять о пенсии!