Страница 22 из 43
— Мы объявляем тебе выговор с предупреждением. Ты молода, у тебя вся жизнь впереди. Будет и у тебя семья, и тогда ты сама поймешь, каково приходится жене, если какая-то, вроде тебя, хочет разрушить семейный очаг!
У этой женщины, кстати, был сиротливый, обездоленный вид. Мария предпочла не отвечать.
— Могу я посмотреть на это письмо?
Конечно, ведь оно касается ее.
Письмо было написано корявым почерком. Мария, быстро пробежав его, вдруг увидела себя нахальной, развратной насквозь. Отчаяние толкнуло ее на самозащиту, она бросилась на поиски и, найдя среди грохота грузовиков своего «милого», высказала ему все, что думала теперь о нем, о его жене. Наслаждаясь, смотрела, как он вертится, озирается по сторонам, как бы ища чьей-то защиты.
Мария подала заявление об уходе тут же — с видом человека, который написал завещание. Зеркало было мутным, но оно отразило ее взлохмаченные волосы и угрюмые глаза, мечущие молнии.
Всю неделю она провалялась в неубранной постели, не ела, не пила. Комната ей опротивела. Однажды ей показалось, что узоры на ковре похожи на черепа. Стояла ослепительно яркая летняя погода, не располагающая к разлукам. Но именно тогда отчетливо увидела Мария и морщины вокруг рта, и седой волос, впервые выбравшийся на волю. Она выбросила, точно ненужный хлам, свои призрачные надежды и ложную уверенность и оценила сама себя. Будущее было в тумане.
Приходили две ее заводские подруги, но Мария молчала, поглощенная вакуумом своей беды. Потом, собрав пожитки, села в автобус.
Почти три года не была она в родном городе. Со своими разговаривала по телефону. Думала о них редко, рассеянно. Предстоящая встреча угнетала ее — она чувствовала себя виноватой.
На городок, где раньше царила монастырская тишина, где разбегались от центра переулки, засаженные розовыми кустами, где чешмы с треснувшими колодами покрыты вековой плесенью, напали хищные стаи чужих людей. В центре города Мария увидела сборный дом с вывеской «Квартирное бюро». Перед домом толпились люди, в парке они сидели на траве и пили пиво из бутылок. Какая-то женщина кормила грудью ребенка в тени. Распряженные повозки, в них — чемоданы и телевизоры, завернутые в домотканые покрывала. Мощный «форд» почти полностью заехал в парк, возглавляя целый караван машин. В одной из них лаяла собака, озиралась на прохожих.
Женщина в рабочих брюках умывалась в саду водой из шланга. Мария узнала ее, в городе она считалась искусной вязальщицей. Здесь она выглядела совсем по-другому, чем в том закоулке, где сбывала свой товар.
— Привет! — сказала она Марии и подала мокрый мизинец. Ее загорелое лицо сморщилось в улыбке. — Соскучилась?
— Соскучилась.
— Бывает, — согласилась женщина. — Все рвутся в наш город. Позавчера двое подрались из-за квартиры, в конце концов дали ее третьему. Такие вот дела.
Она направила водяную струю на свои жидкие волосы и, фыркая, начала их расчесывать красной расческой.
Мария еле узнала свою улицу, превратившуюся в стоянку. Вместо старой деревянной красовалась вокруг дома железная ограда. На воротах висела табличка с чужим именем: «Юруковы». Фруктовые деревья и ульи были на месте. Красный насос размеренно качал воду, и водяная радужная пыль разбрызгивалась над грядками с капустой.
Она увидела отца. И сразу после этого — мать, одетую в рабочие брюки. Оба выглядели какими-то помятыми. В их глазах застыл вопрос: «Ты это или кто другой?»
— Ну давай, говори! Думай, что еще перевернуть, если что-то еще осталось. Весь город вывернулся наизнанку.
Они подошли к ней с двух сторон и повели к дому — без радости, отчаяния или любопытства.
Ее поразил не только город, но и родной дом. Всплывали в памяти какое-нибудь окошко, дерево у забора или же открытая на мгновенье дверь. Дом выглядел солиднее и лучше, чем прежде. Одна половина выкрашена была в белый цвет, другая — охрой, над дверью висел фонарь. Он стал похожим на дома эпохи Возрождения, какие раньше можно было увидеть кое-где в городе. Верхний этаж занимала семья какого-то Стамена Юрукова. В ее комнате лежали на столе ее первый альбом для рисования, ее первые туфельки с протертыми подошвами, а в углу — ее книги и велосипед, чистые, точно с них только что стерли пыль. Казалось, родители жили воспоминаниями о дочке. И теперь не знали, что с ней делать, о чем спрашивать и чего не касаться, обнимать ее или оплакивать, как блудницу (или, может, делать вид, что места себе не находят от радости и гордости?).
На самом-то деле они были растерянны и несчастны: единственная дочь жила далеко от них и на глазах у всех поддерживала постыдную связь с женатым мужчиной. С мужчиной, у которого был ребенок. Но когда она приехала как побитая — тощая, несчастная, в платье, которое висело на ней как на вешалке, — они онемели. Приняли ее спокойно, молча, но ее виноватая тень пугала и стесняла их. И, не подавая виду, родители думали об одном и том же: что слишком отвыкли от своей дочери…
Мария запирала дверь на ключ, когда ложилась спать. Словно боялась, что кто-нибудь ворвется к ней в комнату. Ела в одиночестве за большим кухонным столом. Предпочитала горькую грушу или вареную кукурузу.
Через несколько дней познакомилась с квартирантом, бригадиром Стаменом Юруковым. Он ей сразу понравился сдержанностью и спокойствием, которое излучал. Этот человек был скитальцем. Он крепко стоял на ногах, познав и жизнь, и бесчисленное множество человеческих судеб. Видел разных людей: таких, которые цепенели от неудач, и других, которые настойчиво и терпеливо подготавливали свой успех. Встречал он все то, что сопутствует человеку в его зрелой жизни, — и муки и надежды. Он все понимал, не то что ее родители, которые раздражали Марию своими провинциальными привычками. Она как-то просто рассказала Юрукову о себе, о том, что ее обманул и бросил любимый человек, бросил, точно ветхое пальто. Стамен выслушал ее молча. Ее решительное лицо и сжатые кулаки свидетельствовали о внутренней силе. И о честолюбии.
— Он обещал на тебе жениться?
Мария вдруг снова болезненно прочувствовала и оплакала свою любовь — так золотых дел мастер оплакивает украденное золото. Но ведь обещания никакого не было. Она сама придумывала иллюзии, сама же их и теряла. Думала, что ее обманули, а обмана-то не было. Обвинять было некого. Теперь она почувствовала себя по-настоящему обманутой. Только теперь. Ее злосчастная любовь утопала во мраке за спиной — зарево заката, длинные черные тени, сгущающиеся все больше и больше.
— Что ж, — сказал Стамен Юруков, — на стройке три тысячи мужчин. Есть и красивые, и молодые… Жизнь только начинается.
— Для меня — кончается, — сказала Мария устало, прислушиваясь к себе: от птичьего крика, хлопанья окон и солнечных бликов кружилась голова, как во время игры, у которой нет конца.
— У нас в цехах жаждут видеть людей вроде тебя. Воевать приходится с железом.
Она посмотрела на свои руки.
— Я дам тебе перчатки. Не бойся!
Нечто крепкое (как железо, о котором говорил Стамен) вытягивало ее из слякоти и безнадежности. Ответила неопределенно — не знает, подумает, надо немного отдохнуть.
Она по-прежнему была одинока и молчалива, но при этом ощущала себя здоровой и жизнелюбивой — как никогда раньше. В ней жили две женщины, и ни одну из них она не знала до конца.
Через два дня, найдя Стамена Юрукова, Мария сказала ему, что будет работать на стройке, в его цехе.
Ей исполнилось двадцать восемь. Родители, конечно, сделали вид, что в доме — никакого праздника: неприлично отмечать день рождения дочери, засидевшейся до такого возраста. Кровно обиженные, они молча занимались садом и курами. Их мучили старческая гордость и упрямство. Марии досаждали их земледельческие заботы, строгий порядок в хозяйстве, осторожные шаги по утрам. Старики привязались к Зефире и баловали ее, как любимую младшую дочку (последняя надежда!) или внучку, от которой зависело их будущее. Угощали ее персиками, варили медовуху, а когда резали курицу, первым делом жарили для нее потроха.