Виновата любовь

— Была. Думала, опоздала, и бежала до концертного зала что было сил. Увидела инженера с Фани перед входом — разговаривали, как очень близкие люди. Мне всегда противна была эта девица, хоть я ничего и не знаю о ней. И тут я поняла причину: она всегда вертелась рядом с Христовым. Она гораздо моложе меня, уж могла бы сделать лучший выбор. Говорят, она богатая.

— Вы послали ему записку…

— Я с ума сходила от ревности. Я люблю его, мы жили как муж и жена. Он культурный и чистоплотный, умеет уважать женщину. Часто ли такие мужчины встречаются?

— Но вы ухватились за него слишком… как бы вам сказать — слишком уж крепко.

— Упрекаете меня? Не имеете права. Вы в большом городе живете, одежда вон у вас какая чистая, вечером ходите в театр, в оперу. Мне все это знакомо, я много ездила на экскурсии. И вообще… На это у меня все деньги уходили. Но я не жалуюсь. Я возвращалась обогащенной. И растерянной — кому доверить свои богатства, свое духовное счастье? Что мне оставалось? Выйти замуж за какого-нибудь шофера или тракториста, лишь бы подарить своей матери внуков? Или так и умереть одинокой? Я открыла инженера Христова. Нашла среди обыкновенных мужчин, которых полно в маленьких городах, и ухватилась за него всей душой. Я верю в существование души — она, точно русалка, является к нам, когда ее позовет большая любовь.

— Вы ему послали записку?

— Я смотрела на них издали — на него и на Фани. Они сидели и смеялись, он ей дал прикурить — и вообще вел себя с ней как кавалер. Легкий поклон и прочее…

— Он знал о наследстве?

— Никогда не упоминал. Держался с ней очень мило. Они сели вместе, понимаете? И она то и дело наклонялась к нему, к его уху, хотела сказать ему что-то. Я за ними все время наблюдала. Он меня не искал, лишь один раз повернул голову и поздоровался с женой директора. Потом эти музыканты загремели и совсем порвали мне нервы. Я достала из сумки листок бумаги и написала несколько слов.

— Что именно?

— Ну — выйди, мол, поговорить, мне плохо… Что-то в таком духе, сложила листок, передала кому-то сидящему впереди и вышла. Вскоре притащился и он. Мы стояли в фойе, никого рядом не было, кроме уборщицы. Но она занята была — подметала.

— Что же вы ему сказали?

— Я сказала, что покончу с собой. Потому что это у нас не жизнь. А он меня перебил. Ты, говорит, права, это не жизнь, давай расстанемся, я задыхаюсь с тобой… Хорошо, говорю, прекрасно. Потому что ты не душишь меня, а просто убиваешь. Я тебе больше мешать не хочу.

— А он что?

— Да ничего. Только глаза стали большущие… Потом говорит — тихо так, спокойно: поступай, дескать, как знаешь, твое дело. Вышел, сел в такси — у нас тут ходят три-четыре такси в городке — и уехал.

— Он дежурил?

— Может быть. Я возвратилась в зал и еще сколько-то времени стояла в дыму, слушая шум и грохот, и только потом ушла.

— Куда же вы пошли?

Мария молчала. Это было тяжелое, напряженное молчание.

— Я могу не отвечать?

— Желательно, чтобы все-таки ответили.

Ее губы сложились в тяжелую, жесткую складку, пальцы мучительно сжимались. Но в общем эта женщина производила впечатление энергичной и разумной.

— Вы что, подозреваете меня в убийстве? — спросила она. — Да неужто мать может… своего сына? Я вставала на час раньше, чтобы еще затемно приготовить ему завтрак да по дому что-нибудь успеть. И все — бесшумно, в темноте. Я заметила, что свет — привычка, не больше, и иногда можно обходиться без него. Я дрожала: вдруг не выдержу, разбужу? Жалела его, уставшего, он был такой нервный. Спрашиваете, от чего? Да от всего… Работал каждый вечер над своей диссертацией. Ему нужна была здоровая пища: мед, мясо, овощи. У него был песок в левой почке, я каждый день покупала ему минеральную воду, тяжелые бутылки, и сама их приносила. Ночью я его укрывала — он вертелся, спал неспокойно. Иногда садился в постели, бормотал несвязное что-то, я его успокаивала, целовала, и он снова засыпал. Мы тратили мои деньги — у меня они были почти всегда, я единственная дочь у родителей. Мы хотели пожениться и переехать в наш дом, к моим родителям. Потом — город, вы же знаете, большой город — большие возможности… Он хотел найти место в каком-нибудь институте, а у меня было желание сидеть дома и растить детей. Я всегда мечтала о большой семье — наверное, потому, что сама провела детство в одиночестве. Полюбила я его с первого взгляда. Такие настойчивые, честолюбивые мужчины — редкость в нашей глуши. Ну а если учесть, что он был стройный, подтянутый, быстрый в движениях… У него и мысль была быстрая. Не то что некоторые молодые люди: животы распустили, а мысли спят. Нравился он мне, восхищалась я им… Неужели непонятно, что я скорее себя бы убила…

Следователь взял какие-то книги со стола, потом, словно передумав, только передвинул их справа налево. Он был усталый, его помятое и хмурое лицо казалось равнодушным.

— Не знаю, — ответил он. — Я много видел, много передумал в своей жизни. Иногда большая любовь созидательна. А иногда — разрушительна.

Остановив на его лице взгляд круглых голубых глаз с покрасневшими веками, женщина молчала.

— У вас пропадает целая ночь, — продолжал Климент. — Причем самая важная в деле инженера Христова. Вы должны сказать, где вы были после того, как, по вашим словам, ушли с концерта. Припоминаете?

Да, тогда она вышла из зала через какую-то маленькую дверь, которую открыла, не задумываясь, куда она выведет, ей было все равно. Какой-то темный задний двор, забитый ящиками и битыми бутылками, еще одна расшатанная дверь — и вот она на тесной короткой улочке со спящими темными домами. Мяукали кошки, где-то позади осталась музыка. Мария не чувствовала ни ног, ни всего своего тела, рассекающего сверкающий ночной воздух. Только потом она поняла, что это светит полная луна, мерцает белым, как мучная пыль, светом, и улицы показывают свое новое, таинственное лицо, совсем иное, чем в серые будни. Представляла себе лицо своего любимого — точно так же изменившееся, светящееся, неспокойное. Она не испытывала ни горя, ни боли, просто у нее не было внутренностей, кроме легких, которые вдыхали и выдыхали, равномерно и безразлично, точно кузнечные мехи. Она наконец ощутила свои ступни — они ступали твердо и уверенно. Глаза видели в темноте — кошачьи глаза, которые, может быть, и светились, кто знает. Было тепло и приятно в этой тишине — она-то как раз и нужна была Марии, чтобы осознать нечто чрезвычайно важное. Только что оно блуждало, как искорка, — и вдруг превратилось в огромный бушующий огонь, к которому она летела без чувств и мыслей, точно заведенная. Большие и легкие шаги, как во сне, — земля оставалась где-то внизу, небо приближалось, побледневшее, беззвездное, точно сонные воды, и вот уже — ни сожалений, ни тревог, только напряжение и острое желание скорее добраться, добежать.

И добралась.

Остановилась у берега, засмотрелась на воду — черную, с серебряными блестками. Голый тростник на недалеком берегу, где когда-то стояла та беседка и ждал ее докторский сын — красивый добрый юноша, ее первая любовь, которая сейчас кружит, как бесприютная птица, над ночной, непроницаемой водой. Здесь, где когда-то было болото, соорудили водоем, но болото притаилось на дне, остались тина, и мертвые корни, и проржавевшие останки железа, и хищные рыбы, и слепые черви — слепые, но всемогущие пожиратели всего сущего.

Пустая лодка была привязана у берега, ничто не мешало Марии толкнуть ее, чтобы отгрести на самую глубину. Один прыжок — и она будет внизу, в темноте, на восьмиметровой глубине. Но, онемев на ночном берегу, она понимала, что тут же начнет работать руками и ногами, потому что она — опытная пловчиха. Нырнет и вынырнет, прежде чем начнет захлебываться и тонуть, — вся она и все мысли ее будут вне воды, бодрые и ясные, как у ребенка. Нет, за смерть придется побороться — и гнусное опускание на дно окончится в конце концов, и, обессиленная и отяжелевшая, она опустится на бывшее болото, в его ядовитые газы, и тина взметнется над ней своим черным ласковым покрывалом и укроет навеки.