Браконьеры

Я заметил, что кричу очень громко, вздохнул поглубже и заговорил чуть медленнее и тише:

— Ты, может быть, слышала, что много лет назад был убит мой отец… Точнее, с тех пор прошло двадцать лет. А ты знаешь, что его убили из итальянского карабина?! Не знаешь… Значит, тут дело идет не об одних муфлонах… это касается гораздо больше меня лично… Может быть, именно из этого карабина кто-то стрелял ему в спину там, под Пределом!.. Поэтому я должен найти и карабин, и его владельца. Без этого я теперь не успокоюсь…

— Но… — Марина застонала и попыталась вырвать руку из моих тисков. — Но я ничего не знаю… Откуда мне знать…

Тут настала моя очередь вскочить на ноги. Какой-то бес окончательно овладел мною. Я еще крепче стиснул ее руку, рывком заставил подняться и потащил по лестнице на второй этаж. Распахнув ногой дверь моей комнаты, я поволок Марину к столу и с силой нагнул ей голову.

— Ну? Ты видела эти патроны? Говори же!

— Больно…

Марина еще раз попыталась выскользнуть из моих рук, но вдруг обмякла и тихо заплакала. Вот этого я не ожидал. Если есть что-то способное вывести меня из равновесия, то это именно женские слезы. Гнев и ярость мгновенно улетучились, мне стало жаль ее, я подвел беднягу к кровати, усадил и сел рядом.

— Ну-ну, успокойся! Я не хотел причинять тебе боль, извини, ради Бога…

Прошла минута-другая, и я подумал, что, в сущности, она не такая уж скверная женщина. Если бы мы стали любовниками еще летом — а это было более чем возможно, — вся история с карабином и проклятым тайником давно выплыла бы наружу и прояснилась. Но тогда я бежал от соблазна и даже от одной мысли об этом — потому что мне казалось, что стоит хоть раз соединиться с другой женщиной, и я тотчас же навсегда забуду Надю…

Марина постепенно успокоилась, и я вдруг услышал:

— Погаси свет, иди ко мне, я расскажу тебе все…

Я подошел к выключателю, а когда вернулся, Марина лежала вытянувшись на моей кровати. Я лег рядом с ней, обнял ее, но она была неподвижна и холодна. И когда начала говорить, меня поразил ее голос — тихий, усталый и грустный.

— Я была одна в комнате, дверь была открыта, и я услышала: кто-то вертит ручку полевого телефона… Это было в июне, перед этим снова убили муфлона… Я очень удивилась — кто может звонить в школу? Там ведь никого нет… Я выглянула и увидела внизу у входа возле телефона Митьо. Он держал трубку, и было слышно, как он наказывал кому-то: «Стада наверху, под Старцами… Возьми карабин, но только с одного выстрела, понятно?..» А потом предупредил, чтобы «этот», с кем он разговаривал, осторожно вернул карабин в Чистило… И еще сказал, что тебя нет, ты уехал в город, а Дяко и другие ребята из охраны переправились на лодке на другой берег… Долго он так говорил, потом повесил трубку и вышел. А на следующий день я узнала, что еще одного муфлона уложили…

— Почему же ты сразу мне ничего не сказала?!

— Сама не знаю… Наверно, потому, что сначала не поняла, о чем идет речь, а потом никак у меня этот разговор не вязался с убийством муфлона… Это уже недавно, несколько дней назад, меня вдруг как обухом по голове ударило — а ведь здесь, наверно, есть прямая связь! Но все равно окончательной уверенности у меня не было и нет…

— Ты говорила кому-нибудь о том, что слышала?

— Нет, никому.

Так. Значит, Митьо. И кто-то неизвестный, кому он звонил в бывшую школу в Зеленицы. В ту самую школу, которую мы используем как склад и летнюю базу для косарей… Это единственное строение в заповеднике, кроме нашей базы. Кто же это был, тот «другой»? Кто-то из Дубравца?..

Вдруг я почувствовал, как тело мое обмякло, нервы, только что напряженные до крайности, расслабились и меня охватил глубокий сонный покой. Я прижался щекой к груди Марины, обнимая ее все крепче, а черные зверьки бушевали уже вовсю… И тут мне показалось, что я слышу чьи-то тихие шаги в коридоре, как будто кто-то крадется на мягких лапах к двери… Ага, значит, она все-таки вернулась и еле слышно царапает коготочками дерево… Вернулась!

— Ты слышишь? — Марина вцепилась в мои плечи, глаза ее округлились от ледяного ужаса. — Там кто-то есть…

— А, это всего-навсего пантера, обыкновенная черная пантера с зелеными глазами и красным языком! — беспечно хохотнул я и крепко поцеловал Марину в губы. — Хочешь, я познакомлю тебя с ней?

— Не шути, Боян, Бога ради… Мне страшно!

— А ну-ка марш отсюда! — зашипел я, обернувшись к двери. — Марш, проклятый котище! Ишь как напугал девчонку…

Марина внимательно посмотрела на меня, поняла, что это всего лишь шутка, и тоже тихо засмеялась.

— Это, наверно, трещат потолочные балки, здесь ведь жарко…

Я снова обнял ее и стал отчаянно и жадно мять ее божественное тело, а она еле слышно просила, чтобы я никому не говорил о том, что с нами произойдет сейчас, а я также тихо, уже почти не владея собой, зашептал, что никому не скажу, что это будет длиться, длиться и мы станем браконьерами…

Она хотела снять с меня рубашку, было действительно жарко, но у меня не было сил оторваться от нее, и я боялся снова ощутить страх, который преследовал меня с первого дня ее появления на базе, — если случится то, что произойдет сейчас, я навеки забуду… Словно подслушав, что творилось в моей душе, Марина, задохнувшись, шепнула, что пора уже забыть, забыть эту мою Надю, она, наверно, давно уже устроила свою жизнь и завела тьму любовников…

А вот этого говорить не надо было, черт бы ее подрал совсем! Не надо было…

Туман рассеялся, голова стала ясной, как зимнее утро. Я поднялся с кровати, мне хотелось выругаться и больно обидеть Марину — ну какого дьявола она произнесла это имя… Но на этот раз она совершенно не поняла, что со мной произошло, и все пыталась обнять меня и заставить снова лечь с ней рядом. Руки у нее были горячие, полуприкрытые глаза затуманились желанием. Но я грубо оттолкнул ее, ринулся к выключателю и зажег свет. Она в ужасе вскочила, одернула мятое платье, лицо ее вмиг побелело.

— Боян… Что с тобой? Почему?

Ярость накипала с каждой секундой и переполняла душу.

— Васил, наверно, прав, когда следит за каждым твоим шагом! Небось вертишь хвостом перед всяким, кто поманит… И с Митьо наверняка путалась, поэтому и молчала и скрывала все его художества!..

Она смотрела на меня с такой зверской ненавистью, что я поверил — она могла бы меня сейчас убить, будь у нее в руках нож или карабин. Но до стола, где лежал нож из тайника, было далеко, к тому же я загораживал ей путь.

— Ах ты… мерзкий, грязный евнух! Импотент! — выдохнула она на крике, рванулась к двери и вмиг исчезла.

Я стоял оглушенный; к ярости, раздиравшей меня на части, прибавились обида и боль. Как же ей не совестно, гадкой девчонке, ведь она лучше, чем кто другой, знает, что стоило мне только пальцем пошевелить, и она давно стала бы моей или здесь, у меня, на этой самой кровати, или в долине Златиницы, какой-нибудь обезумевшей летней ночью! А может, это мне только кажется, а на самом деле она лишь играла со мной, как кошка с мышью?

Да, я сам себе казался пнем, колодой, чересчур сдержанным тупицей, но мне было больно. Пню тоже больно, когда его секут топором. И не мог, не мог я преодолеть какой-то внутренний барьер, это было сильнее меня… Не мог даже тогда, в суде, когда душа рвалась сделать шаг к Наде, оттащить ее в сторону, расцеловать и увести прочь из этого полутемного затхлого зала! Какие у нее были тогда глаза… До сих пор у меня жжет внутри при воспоминании о них… Я представлял себе вытянутые физиономии судей и заседателей при виде того, как «истица» и «ответчик», обнявшись, бегут из зала суда! Ну а вдруг ее глаза лгали? Что тогда? Ах, хоть бы моя пантера появилась и подсказала, что делать. Ясно было одно: Надя не могла играть в театре в Дубравце, потому что тут нет театра, а я не мог стеречь муфлонов в городе, потому что в городе нет муфлонов. И было бы жестоко и бессмысленно мучить друг друга дальше. Но разве могла все это понять судья с бесцветным лицом и угасшим взглядом, у ее ног стояла старая базарная кошелка с продуктами, и она все время проверяла — здесь ли кошелка, не стащил ли ее незаметно кто-нибудь. Разве видела она, как Надя бросила компанию этих слюнявых сопляков и отвела меня из спортзала в общежитие по причине моей разбитой физиономии? Она и ее заседатели, такие же серые и усталые, ничего этого не видели и не знали, а теперь требовали, чтобы мы рассказывали о самом личном, о чем знали только мы двое. Дудки! Я молчал весь процесс, как тот самый пень…