Патриарх

К этому времени вся страна жила как на вулкане, и для Патриарха наступили счастливейшие в его жизни дни. Он всегда любил видеть вокруг себя молодежь, и теперь вокруг него было полно молодежи, которая к нему прислушивалась. Он тряс меня, нескладного шестнадцатилетнего парня, за плечо и кричал: "Торопись, Дермонд, торопись, я тебе говорю! Торопись становиться взрослым, не то мы освободим старушку Ирландию без тебя!"

Это по его рекомендации волонтеры стали так рано давать мне задания не бог весть какие, часто бессмысленные, но полные для меня захватывающих ощущений.

Слоняться от угла к углу по улице, надвинув шапку на глаза и запустив руки в карманы, получать тычки и затрещины от старых злыдней полицейских, а потом мчаться с докладом в лавку Майкла - о, как это было захватывающе и чудесно!

А участие в боевых учениях за городом в конце летнего дня! Маленькие отряды, разбросанные там и сям; построение и переход по тенистой летней дороге на далекую поляну где-нибудь на вершине холма; строевые упражнения в лучах заходящего солнца и в послезакатных сумерках; перебежки в высокой траве, сидение в укрытии за каким-нибудь бугорком в промокшей от росы одежде. Первые звезды, бледные на еще пламенеющем небе, силуэты волонтеров, полуротой, голова в голову одолевающих склон; колыхание и хлопанье сигнальных флажков, заливистые свистки, раздача нелегальных газет и замирающее от наслаждения сердце, когда - очень редко - тебе разрешают подержать револьвер.

Чудесно быть в такое время молодым - не настолько молодым, когда еще рано играть в солдаты, но и не настолько зрелым, когда игра эта начинает раздражать, а как раз таким, когда душа открыта впечатлениям и когда без всего этого ей нечем было бы себя занять, кроме как книгами, спортивными играми и первым любовным томлением.

Конечно, само собой разумелось, что я обо всем рассказываю Патриарху. Даже о секретных заданиях - он волновался из-за них больше меня, но был осмотрительнее - спрашивал, например, в каком часу капитан Монселл, за которым я следил, шел домой, или о коттедже за казармами, где, как я обнаружил, хранилось немецкое ружье в превосходном состоянии, или в каком месте мы отсиживались, когда это требовалось в ходе выполнения задания.

Мы были тогда зелеными юнцами, но, как ни странно, когда объявили перемирие и мы остались не у дел, то вдруг почувствовали себя закаленными, почти взрослыми, умевшими схитрить, склонными прихвастнуть и с легким презрением относившимся к людям вроде Патриарха, которые, на наш вкус, были набиты сантиментами. И наши дороги с ним снова разошлись.

IV

Во время грызни из-за Договора несколько наших парней пошли на собрание. Жалкая говорильня! Сплошные чувства - реки, озера слюнявых чувств! "Товарищи, мы воевали плечом к плечу... не допустить раскола...

Ирландия есть... Ирландия была... не будем касаться личностей". Сначала вылез фристейтер и понес какую-то невнятицу на языке своих замшелых чувств, потом поднялся республиканец и растолковал дело по-своему, так что фристейтеру пришлось вылезти снова и объяснить, что он вовсе не то хотел сказать. И тогда один из наших парней подошел к столу и положил на него револьвер.

Что тут началось! Настоящий сумасшедший дом! Все благочестивые чувства полетели к чертям! Люди орали, стучали кулаками, обзывали друг друга так, что сразу и не придумаешь. Мое любопытство было удовлетворено, и я пошел прочь. В коридоре стоял Майкл Келленен. Мы поздоровались за руку, и я почувствовал, что у него трясутся руки и пот льет с него в три ручья.

- Да, плохи дела, - сказал он с горечью. - Плохи.

Нам говорили, что мы не сможем прийти к согласию, а теперь делают все, чтобы это доказать.

- Это было неизбежно, - ответил я.

Я хотел распрощаться с ним, но он позвал меня к себе. В доме у него теперь было пусто, молодежь его совсем забыла. Я вот тоже давно у них не был, а мы могли бы о многом потолковать. Ведь есть же, ну конечно есть, какой-то выход, и мы, конечно же, подадим друг другу руки. (В таком духе говорили все старики.)

При нашем появлении Эллен сделала вид, будто накрывает стол для ужина, но она только ждала случая вставить словечко. Стоило Патриарху замолчать, как она, сцепив на животе руки и задрав подбородок, заняла твердую позицию у очага и принялась выкладывать свои безоговорочные суждения. А когда старик пытался вставить слово в защиту молодежи, немедленно его забивала.

- Поверьте мне, мистер Келленен, - говорила она полусочувственным, полупрезрительным тоном, - поверьте мне, уж поверьте; вы себя не жалеете, терзаетесь и изводитесь, а из-за чего? Не из-за чего. Из-за дряни.

Хуже, чем из-за дряни. Из-за своры щенков, у которых ни воспитания, ни морали.

- Полегче, полегче, Эллен, - запротестовал я.

- Да-да, щенков, - повторила она победно. - Гнусных щенков! Мерзких щенков! Накипь, хрязь, отбросы Ирландии. Вы еще вспомните мои слова. По благородству души вы не понимаете, кому и чем вы жертвуете. Но когда за этих подонков палач возьмется - вы вспомните, что я вам говорила.

- Не серди меня, Эллен! - вскрикнул старик с жаром. - Не хочу и слышать о них ничего дурного. Это прекрасные юноши, добропорядочные, благородные, - все как на подбор.

- Отребье! - заорала Эллен, подаваясь всем корпусом вперед. Энергичным -жестом, выбросив перед -собой обе руки с растопыренными пальцами, она словно выдворяла нас куда-то на самый край вселенной. - Недаром же их, всех до последнего, изгнали из лона моей церкви.

"Все, живущие мечом, мечом погибнут. И не узрят лика моего", - сказал Господь.

В этот момент звякнула монета о прилавок, и Эллен пошла обслужить покупательницу. Однако вернувшись, она уселась за стол и возобновила свои выпады. Витийствуя, она мало-помалу отодвигала от себя чашки, таредки, вилки, ножи, пока на скатерти перед ней не образовалось пустое пространство. Это, мы знали, был верный признак того, что на нее нашел богословский стих. Старик еще некоторое время отбивался, но под ее ураганным огнем его протесты становились все слабее и слабее.

- Эллен, - не выдержал я наконец. - Я понимаю, в чем дело. По-твоему, мы - тати окаянные и не видать нам царствия небесного?