Страница 13 из 38
— Я никогда не проигрываю.
— Да что тут отправлять? В письме нет ни слова. Чистая бумага, и ничего больше.
— С чего ты взял? — обиделся Ральф. — Это большое письмо. В нем уйма новостей.
— Мне пора, — сказал Ньюмен, — а то еще на поезд опоздаю.
Сторож выпустил его. За Ньюменом закрылись ворота. Тедди отвернулся и обоими глазами, серым и затянутым бельмом, уставился поверх дуба на летнее солнце.
У ворот, дрожа, стоял Ральф.
— К кому ты ходишь по воскресеньям? — крикнул он вслед Ньюмену.
— К отцу.
— Он на какой войне был?
— У него в черепушке война.
— Его гулять пускают?
— Нет, не пускают.
— Значит, он чокнутый?
— Точно, — ответил Ньюмен, уходя прочь.
— Стало быть, и ты тоже, — заключил Ральф. — Почему бы тебе не остаться с нами? Будем вместе время убивать.
Ссуда (Перевод М. Зинде)
Белый хлеб только подрумянивался у Леба в печи, а на сытный пьянящий дух уже стаями слетались покупатели. Застыв в боевой готовности за прилавком, Бесси, вторая жена Леба, приметила чуть в сторонке незнакомца — чахлого, потрепанного субъекта в котелке. Хотя он выглядел вполне безвредным рядом с нахрапистой толпой, ей сразу стало не по себе. Она вопросительно глянула на него, но он лишь склонил голову, как бы умоляя ее не волноваться — он, мол, подождет, готов ждать хоть всю жизнь. Лицо его светилось страданием. Напасти, видно, совсем одолели человека, въелись в плоть и кровь, и он этого уже не мог скрыть. Бесси напугалась.
Она быстро расправилась с очередью и, когда последних покупателей выдуло из лавки, снова уставилась на него.
Незнакомец приподнял шляпу:
— Прошу прощенья. Коботский. Булочник Леб дома?
— Какой еще Коботский?
— Старый друг.
Ответ напугал ее еще больше.
— И откуда вы?
— Я? Из давным-давно.
— А что вам надо?
Вопрос был обидный, и Коботский решил промолчать.
Словно привлеченный в лавку магией голосов, из задней двери вышел булочник в одной майке. Его мясистые красные руки были по локоть в тесте. Вместо колпака на голове торчал усыпанный мукой бумажный пакет. Мука запорошила очки, побелила любопытствующее лицо, и он напоминал пузатое привидение, хотя привидением, особенно через очки, показался ему именно Коботский.
— Коботский! — чуть не зарыдал булочник: ведь старый друг вызвал в памяти те ушедшие деньки, когда оба были молоды и жилось им не так, совсем по-другому жилось. От избытка чувств на его глазах навернулись слезы, но он решительно смахнул их рукой.
Коботский стянул с головы шляпу и промокнул взопревший лоб опрятным платком; там, где у Леба вились седые пряди, у него сияла лысина.
Леб подвинул табуретку:
— Садись, Коботский, садись.
— Не здесь, — буркнула Бесси. — Покупатели, — объяснила она Коботскому. — Дело к ужину. Вот-вот набегут.
— И правда, лучше не здесь, — кивнул Коботский.
И еще счастливее оттого, что им никто теперь не помешает, друзья отправились в заднюю комнату. Но покупателей не было, и Бесси пошла вслед за ними.
Не сняв черного пальто и шляпы, Коботский взгромоздился на высокий табурет в углу, сгорбился и устроил негнущиеся руки с набухшими серыми венами на худых коленках. Леб, близоруко поглядывая на него сквозь толстые стекла, примостился на мешке с мукой. Бесси навострила уши, но гость молчал. Обескураженному Лебу пришлось самому вести разговор:
— Ах, эти старые времена! Весь мир был как новенький, и мы, Коботский, были молоды. Помнишь, только вылезли из трюма парохода, а уже записались в вечернюю школу для иммигрантов? Haben, hatte, gehabt[19]. — Леб даже хихикнул при звуке этих слов.
Худой как скелет Коботский словно набрал в рот воды. Бесси нетерпеливо смахивала тряпкой пыль. Время от времени она бросала взгляд в лавку: никого.
Леб, душа общества, продекламировал, чтобы подбодрить друга:
— «Ветер деревья стал звать: „Пошли на лужайку играть“ Помнишь, Коботский?
Бесси вдруг шумно потянула носом.
— Леб, горит!
Булочник вскочил, шагнул к газовой печке и распахнул одну из дверок, расположенных друг над другом. Выдернув оттуда два противня с румяным хлебом в формах, он поставил их на обитый жестью стол.
— Чуть не упустил, — расквохталась Бесси.
Леб близоруко сощурился в сторону лавки.
— Покупатели! — объявил он злорадно.
Бесси вспыхнула и ушла. Облизывая сухие губы, Коботский смотрел ей вслед. Леб принялся накладывать тесто из огромной квашни в формы. Вскоре хлеб уже стоял в печи, но и Бесси вернулась.
Медовый дух горячих буханок оживил Коботского. Он вдыхал их аромат с наслаждением, будто впервые в жизни, и даже постучал себя кулаком в грудь.
— Господи боже! До чего хорошо, — почти заплакал он.
— На слезах замешано, — сказал Леб кротко, тыча пальцем в квашню.
Коботский кивнул.
Целых тридцать лет, пояснил булочник, у него не было за душой ломаного гроша. И как-то он с горя расплакался прямо над квашней. С тех пор от покупателей отбою нет.
— Мои пирожные они не любят, а вот за хлебом так сбегаются со всех сторон.
Коботский высморкался и заглянул в лавку: три покупателя.
— Леб, — позвал он шепотом. Булочник невольно похолодел.
Гость стрельнул взглядом на Бесси за прилавком и, подняв брови, вопросительно уставился на Леба.
Леб не открывал рта.
Коботский откашлялся.
— Леб, мне нужно двести долларов. — Голос его сорвался.
Леб медленно осел на мешок. Так он и знал. С той минуты как Коботский появился у него, он ожидал этой просьбы, с горечью вспоминая потерянную пятнадцать лет назад сотню. Коботский божился, что отдал ее, Леб уверял, что нет. Дружба поломалась. Понадобились годы, чтобы из души выветрилась обида.
Коботский опустил голову.
„Хоть сознайся, что был тогда не прав“, — думал Леб и продолжал безжалостно молчать.
Коботский рассматривал свои скрюченные пальцы. Раньше он был скорняком, но из-за артрита пришлось бросить дело.
Леб молча щурился. В живот ему врезался шнурок от бандажа. Грыжа. На обоих глазах катаракты. И хотя врач божился, что после операции он снова будет видеть, Леб не верил.
Он вздохнул. Бог с ней, с обидой. Была, да быльем поросла. Чего не простишь другу. Жаль только, что видно его как сквозь туман.
— Сам я да, но… — Леб кивнул в сторону лавки. — Вторая жена. Все записано на ее имя. — И он вытянул пустые ладони.
Глаза Коботского были закрыты.
— Я спрошу, конечно… — сказал Леб без всякой уверенности.
— Моей Доре требуется…
— Не нужно слов.
— Скажи ей…
— Положись на меня.
Леб схватил метлу и пошел по комнате, вздымая клубы белой пыли.
Вернулась запыхавшаяся Бесси и, посмотрев на них, сразу твердо сжала губы и стала ждать.
Леб быстро почистил в железной раковине противни, бросил формы под стол и составил вкусно пахнущие буханки на лотки. Затем заглянул в глазок печи: хлеб печется, слава богу, нормально.
Когда он повернулся к Бесси, его бросило в жар, а слова застряли в горле.
Коботский заерзал на своей табуретке.
— Бесси, — начал наконец булочник, — это мой старый друг.
Она мрачно кивнула. Коботский приподнял шляпу.
— Сколько раз его мама, царство ей небесное, кормила меня тарелкой горячего супа. Сколько лет я обедал за их столом, когда приехал в эту страну. У него жена, Дора, очень приличная женщина. Ты с ней скоро познакомишься.
Коботский тихо застонал.
— А почему мы не знакомы до сих пор? — спросила Бесси, после двенадцати лет брака все еще ревнуя его к первой жене и ко всему, что было с ней связано.
— Познакомитесь.
— Почему не знакомы, я спрашиваю.
— Леб! — взмолился Коботский.
— Потому что я сам не видел ее пятнадцать лет, — признался булочник.
— Почему не видел? — не отставала она.
19
Немецкий глагол "иметь" в трех формах.