Страница 10 из 20
Только слившаяся воедино Европа может защитить нас всех от дробления альянса. Только такая Европа способна обеспечить полнейшую взаимность в трактовке по обе стороны океана вопросов, находящихся в повестке дня атлантического союза. Только при наличии такой Европы возможны компромиссы и уступки между нами как равными его участниками, возможно равенство в распределении ответственности и равный уровень самопожертвования 10.
По этому мнению, в целом разделявшемуся преемниками Кеннеди, атлантические отношения были аналогом многосторонней промышленной корпорации, в которой влияние распределяется в зависимости от взятой на себя ответственности. Проблема с этой идеей разделения бремени в качестве мотивирующей силы атлантического альянса заключается в том, что она смешивает действие партнерства с его целями. Европа, действует ли она как собрание национальных государств или как Европейский союз, станет разделять бремя Америки только в том случае, если его цели будут соответствовать американским и если он будет считать, что без его вклада общая цель достигнута не будет. А это как раз не тот случай. Во время холодной войны действительно была общая цель, но союзники Америки были убеждены в каждый момент, что Америка будет нести свои глобальные обязательства даже тогда, когда ее союзники не смогут соответствовать. Сегодня природа общих целей под большим вопросом, что проблема распределения бремени редко вообще ставится.
Конечный вопрос не относится к разряду технических, это скорее философская проблема: оставит ли нарождающаяся самоидентификация Европы возможности для атлантического партнерства? Не приведет ли эйфория Америки по поводу победы в холодной войне к гегемонии? Французский министр иностранных дел Юбер Ведрин не оставил и тени сомнения относительно того, что, по его мнению, цель достижения европейской самоидентификации заключается в уменьшении господства со стороны Соединенных Штатов:
Американское превосходство сегодня проявляется… в экономике, финансовых делах, в техническом развитии и в военной области, равно как и в образе жизни, языке и продукции массовой культуры, заполонившей мир, формируя образ мышления и производя впечатление, которое действует даже на противников Соединенных Штатов…
В соответствии с мнением Америки о себе самой и остальном мире за последние два столетия большинство великих американских руководителей и мыслителей никогда не сомневались ни на минуту в том, что Соединенные Штаты избраны провидением как «незаменимая страна» и что они должны доминировать во имя человечества. …Американцы не сомневаются, и самые откровенные среди них быстро напоминают нам, что современный мир является непосредственным результатом полной неспособности Европы решать свои собственные и мировые дела в первой половине ХХ столетия 11.
В анализе Ведрѝна есть свой резон. Поскольку большую часть 1990-х годов атлантический курс Америки колебался между высокомерием и безразличием, между отношением к Европе как к младшим напарникам или как к участникам рекламной кампании. Серьезного стратегического диалога не получалось, отчасти потому, что Соединенные Штаты никогда надолго не задерживались для проведения такого стратегического диалога с собой. Ряд инициатив предпринимался в одностороннем порядке и становился предметом консультаций – если таковые вообще имели место – только после принятия какого-то решения.
В связи с тем, что американская обособленность возникла из политических решений, которые могут быть изменены, проблема европейской интеграции для Америки носит структурный характер. В нее включены три ключевых вопроса: собственно образ самого Европейского союза; воздействие европейской интеграции на атлантические отношения; американские подходы к различным вариантам европейской интеграции.
При определении своей идентичности европейские государства, что очень важно, являются продуктом – а возможно, и заложником – своего исторического опыта. Столетия действия системы соперничающих государственных суверенитетов научили их тому, что умение убеждать в переговорах зависит в большой степени от вариантов, реально имеющихся в загашнике у участников переговоров, или, как он или она полагают, имеющихся в их распоряжении. Европейцы исторически ассоциировали дипломатию с балансом выгод и издержек; они мало прибегали к абстрактной концепции всеобщей доброй воли как координатора дипломатии. Это отражается в различных подходах Великобритании, Франции и Германии к идее атлантического партнерства и европейской интеграции.
Во время холодной войны Англию устраивало американское господство в НАТО, потому что ее исторический опыт так сильно отличался от опыта ее соседей по континенту. Для континентальных стран всегда была кошмаром гегемония мощного соседа. Для Англии угроза независимости ассоциировалась с гегемонистской державой континентальной Европы; спасение в двух мировых войнах приходило из-за океана. В глазах англичан роль Соединенных Штатов в послевоенном мире определялась как вполне благосклонная, и дружба с Соединенными Штатами находилась в центре внимания британской внешней политики с самого конца Второй мировой войны, а может быть, даже с Первой. Эти «особые отношения» не являлись в первую очередь сентиментальным жестом; Великобритания просуществовала столетия как островной форпост у побережья Европы потому, что она никогда не упускала из виду свои национальные интересы. Для достижения этих интересов она создала независимые ядерные силы за десять лет до Франции, четкое подтверждение того, что имели место пределы опоры Британии на эти особые отношения.
Франция, не имеющая преимуществ общего языка с рационалистической системой образования, проводит менее прагматичную внешнюю политику. Ее руководители стремятся создать впечатление того, что французская (или европейская) политика получала от Соединенных Штатов все, что Америка могла, а фактически вполне охотно уступала и без всякого давления. Англия преследует свои интересы, стараясь принимать активное участие в процессе принятия решений, что делает игнорирование ее интересов очень деликатной проблемой. Франция проявляла свой интерес так, что было слишком болезненно игнорировать его. Англия считала атлантические отношения совместным делом; французские руководители, выпячивая напоказ свою независимость, строили их как игру с нулевым исходом, в которой одна сторона Атлантики или другая обязательно должна была бы играть руководящую роль.
Дело не в том, что Франция не понимает роли Соединенных Штатов как последней подушки безопасности для французской (и европейской) автономной политики. Не питают французские лидеры никаких иллюзий по поводу сравнительного состояния мощи двух стран. Во время крупных кризисов холодной войны – проблем для Берлина в период между 1957 и 1962 годами, кубинского ракетного кризиса 1962 года, войны в Персидском заливе в 1990–1991 годах – Франция показала себя твердым сторонником. Размещение ракет среднего радиуса действия в Германии в 1983 году было невозможно без красноречивой поддержки французского президента Франсуа Миттерана.
Однако картезианское[1], ультрарационалистическое воспитание французских политиков заставляет их верить в то, что Соединенные Штаты поймут их в некотором роде циничное применение raison d’еtat (рэйзон дэтат), государственных соображений и будут всегда с уважением относиться к мотивировке, заставляющей Францию определять европейское самосознание как вызов Соединенным Штатам, при этом действуя в опоре на них как на гаранта безопасности Франции. Этот смертельный номер, терпимый, когда главнейшая опасность определяет лимиты игры, угрожает подорвать сотрудничество в форме последней опоры, на которую французские руководители все еще рассчитывают даже тогда, когда противостояние с Соединенными Штатами превратилось в стандартную норму действий по многим современным проблемам. Политика поиска европейского самосознания за счет наскоков на Соединенные Штаты лучше всего срабатывает, когда к ней прибегает лишь одна сторона. Если Соединенные Штаты отвечали бы систематически, как это рано или поздно случится, напряженность с Европейским союзом, и даже больше – внутри него самого, станет острой.
1
Картезий – латинизированное имя французского философа Рене Декарта, автора метода радикального сомнения в философии и рационализма как универсального метода познания. Ему принадлежит известная фраза: «Мыслю, значит, существую». – Прим. перев.