Страница 29 из 35
В ту ночь я возвращался домой, шлепая по воде босиком и наблюдая за конвульсивным, мерцательным танцем. Время от времени я ощущал пальцами ног извивающиеся тельца рыбешек. Вскоре произошло нечто неожиданное, заставившее меня задержаться в полосе прибоя, — футах в десяти от меня на берег выбросилась огромная морская собака. Она двигалась вместе с языком пены, не оказывая сопротивления потоку. Отступающая вода, впитываясь по дороге в песок, дважды перекатила рыбину, увлекая ее за собой; по телу акулы прокатилась судорога, но очередной язык пены, чуть меньше первого, снова отбросил ее к берегу. Рыба достигала трех футов в длину, это была молодая акула. Луна переместилась на запад вдоль бурунов, и тело акулы при усилившемся освещении налилось дымчатым пурпуром. В окружении мелкой рыбешки темный корпус акулы выглядел внушительно.
Только тогда я стал внимательно всматриваться в склоны громоздящихся волн. Там незримо присутствовала крупная рыба — пожиратели, загнавшие «угрей» на берег. Волны прибоя кишели акулами, океан словно ожил от стремительного движения холодных тел, корчившихся поистине в волчьих муках. Однако поверхность воды почти ничего не обнаруживала — изредка мелькал плавник, и лишь однажды явился причудливый призрак рыбины, запечатлевшись на миг в блестящем склоне опрокидывающегося буруна, словно неподвижная муха внутри куска янтаря.
Оказавшись далеко на песке, моя акула стала игрушкой прибоя и вскоре окончательно осталась на берегу. Пройдя с полмили, я заметил, что почти каждый второй бурун выбрасывал из воды побитую, недвижимую акулку, слабо поигрывающую хвостом. Многих я отправил обратно ударом ноги, рискуя пальцами, некоторых я брал за хвост и швырял в воду, потому что не хотел, чтобы они гнили на берегу.
На следующее утро между «Полубаком» и станцией, что составляло одну и три четверти мили, я насчитал более семидесяти дохлых акул, лежащих на верхнем пляже. Там же оказалось около двух дюжин скатов — это тоже разновидность акулы, — выброшенных на берег той же ночью. Скаты преследуют многих морских обитателей и поэтому сами нередко застревают на песке.
В ту ночь я долго не ложился спать, часто откладывая книгу, и снова выходил на пляж.
В начале двенадцатого ко мне заглянул Билл Элдридж; на его лице сияла ухмылка, одну руку он держал за спиной. «Вы уже заказали обед на завтра?» — «Нет еще». — «Тогда, получите!» И он вытащил из-за спины великолепную тресчину. «Нашел как раз напротив двери, живую и невредимую. Да, да, пикша и треска тоже охотятся на песчаных угрей. Я часто нахожу их на берегу. Куда бы поместить рыбину? Дайте-ка кусок бечевки, подвесим ее на бельевую веревку. Там с ней ничего не случится». Билл умело продел бечевку сквозь жабры рыбины, в то время как она тяжело била хвостом. «Не бойтесь, она не умрет. Желаю приятного аппетита». Билл вышел. Я слышал, как он возился с тресчиной.
Потом мы немного поболтали, пока не подошло время Биллу взвалить на плечо контрольные часы и ящик с огнями Костона, нахлобучить на глаза форменное кепи, свистнуть своей черной собачонке и снова пуститься в путь через дюну берегом на станцию Нозет.
В июне бывали ночи, когда люминесцировали и пляж и прибой. Мне запомнилась одна из таких ночей.
К началу лета средний пляж образовал бар, откуда к дюнам вели мелкие сливные канавы, заполняемые приливом. В ту памятную ночь на небе висела луна в первой четверти, озаряя нежным светом языки наступающего моря.
Сразу же после захода солнца я отправился на станцию Нозет, чтобы проводить друзей, с которыми провел день. Прилив нарастал, и в затонах появилось течение. Я задержался на станции, пока не угасли последние отблески заката, и планета осветилась холодным лунным светом, освободившимся наконец от розоватой примеси сумерек.
Я поспешил на юг и, поскольку неподалеку от станции пляж был сплошь изрыт глубокими протоками, старался держаться поодаль от берега. Прилив убыл на полфута, но буруны все еще громоздились над баром, словно упершись в стену, а самые крупные выбрасывали далеко вперед длинные языки осыхающей пены.
По мере того как луна смещалась на запад, стало темнеть. С запада гребни дюн еще светились, но на пляже и среди бурунов уже было темно, толпы дюн являли собой сумеречное согласие.
Уровень воды в затонах понизился, берега их влажно блестели. Спокойствие подпруженной воды и бурление моря находились в странном контрасте.
Я держался внутреннего края лагуны, и мои башмаки разбрызгивали мокрый песок, словно это был снег. Каждое хлюпанье сопровождалось полетом светящихся брызг. Я шел словно по звездной пыли. Позади меня оставались фосфоресцирующие пятна. Когда лунное освещение пошло на убыль и уровень воды упал наполовину, обнажившиеся берега затонов обрели форму в обрамлении слабо тлеющего света. Люминесцирующие пятна то умирали, то оживали, и казалось, будто их зажигал и гасил своим дыханием пролетающий ветер.
Временами из глубины необозримого темного океана на берег выкатывался бурун, тоже горящий фосфором, — огромная волна — сочетание призрачного движения и мертвенного свечения. Расшибаясь о бар, волна рассыпала бледные искры пламени.
Странные вещи происходят здесь во время таких приливов. Фосфоресценция сама по себе разновидность жизни, иногда одноклеточной, порой бактериальной, и свечение, о котором я говорю, очевидно, принадлежало к последней. Стоит этому свету просочиться на пляж, как бактерии быстро проникают в ткани сотен тысяч песчаных мух, вечно жужжащих на окраине океана.
Примерно через час серенькие тельца этих кишащих amphipods, этих полезных, постоянно голодных морских санитаров (Orehestia agilis, Talarchestia megalophthalma), покрываются люминесцентными точечками. Точечки растут и объединяются до тех пор, пока муха не осветится целиком. Подобная световая атака — настоящая болезнь, инфекция. Когда в ту ночь я появился на пляже, процесс уже начался и светящиеся мошки, разлетаясь в стороны из-под ног, являли почти волшебное зрелище. Я с интересом наблюдал, как они переносились от кромки затонов на верхний пляж, постепенно бледнея по мере достижения полосы мирного лунного света, держащегося особняком от странного, ползучего сияния. Думаю, что эта инфекция смертельна для мух; по крайней мере я часто нахожу их неподвижно лежащими у самой воды; их огромные, словно фарфоровые, глаза и водянисто-серое тело — сплошной заряд живого огня.
Всю зиму я спал на кушетке в большой комнате, но с наступлением теплой погоды перебрался в спальню, которую до сих пор использовал как кладовую, то есть вернулся на свою старую, порядком заржавевшую кровать. Однако время от времени, подчиняясь странной прихоти, снова забирал постельные принадлежности в большую комнату и устраивался на кушетке. Мне нравится, что в этой комнате семь окон. Находясь там, чувствуешь себя на открытом воздухе. Моя кушетка стоит у фронтальных окон, и поэтому, не поднимая головы с подушки, я могу разглядывать море: наблюдать за проплывающими мимо огнями; звездами, зажигающимися над океаном; мигающими фонарями рыбачьих судов, стоящих на якоре; за белыми шапками бурунов, нарушающих спокойствие дюн неумолкаемым ревом.
С первых дней пребывания здесь мне не терпелось увидеть, как бушует гроза над этими дикими берегами. Гроза на Кейп-Коде — это буря. Я цитирую это слово, употребив в том самом смысле, какой в него вкладывал Шекспир. Оно означает у Шекспира гром и молнию. Истемская буря в этом смысле отвечает старому доброму духу елизаветинского времени. Когда школьник из Орлинса или Уэлфлита читает «Бурю» Шекспира, название пьесы означает для него то, что и для того человека из Стратфорда. В других местностях Америки понятие «буря» относится, кажется, ко всему на свете, начиная от торнадо и кончая метелью. Полагаю, что шекспировское понятие бури существует сейчас лишь в отдельных уголках Англии и на Кейп-Коде.
В ночь июньской бури я устроился на ночлег в большой комнате; окна были растворены, и с первым раскатом грома я открыл глаза. Когда я укладывался спать, было совсем тихо, но теперь сильный вест-норд-вест вливался в окна упругим потоком; когда я закрывал их, то увидел далеко на западе вспышку молнии. Я взглянул на часы — было начало второго; затем последовало ожидание в полнейшей темноте — долгие минуты, нарушаемые снова и снова раскатами грома, за которыми следовали интервалы тишины. В эти минуты я различал легкий плеск прибоя на берегу. Неожиданно небеса раскололись пополам, и все озарилось великолепной, сиренево-розовой молнией. Все семь окон вспыхнули неземным фиолетовым светом, и на какой-то миг я увидел огромные дюны, совершенно лишенные своих обычных теней; раздался невероятный грохот, совпавший с моментом угасания молнии, и его эхо покатилось куда-то вдаль, ослабевая вместе с торопливым возвращением темноты. Через несколько секунд пошел дождь, но так осторожно, будто получил чье-то соизволение. Послышался благословенный звук его ударов по крыше, крытой дранкой, — звук, обожаемый мной с детства. Мягкие шлепки по крыше сменились барабанной дробью, и вслед за этим раздалось журчание в водосточных трубах. Буря проносилась над Кейп-Кодом, поражая молниями древнюю землю, устремляясь в небо, нависшее над океаном.