Страница 16 из 23
Чтобы скорее завладеть умами народа, вожди партии взамен разрушенных памятников «деятелям старого режима» решили установить новые. Поэтам и писателям прошлого, которые вышли из народа и в своем творчестве ратовали за политические перемены в России. Среди таких – Алексей Кольцов, Иван Никитин, Тарас Шевченко и др. Власти приглашают Есенина участвовать в открытии памятников. На торжестве поэт читает свои стихи, посвященные Алексею Кольцову, сразу же после выступления председателя Моссовета Льва Каменева.
Тогда же поэту дают правительственное поручение – написать «Кантату» в память о погибших красногвардейцах в ноябре 1917 года. Есенин пишет ее вместе с поэтами Сергеем Клычковым и Михаилом Герасимовым. Положенная на музыку композитором Иваном Шведовым, она была исполнена во время торжественного открытия мемориальной доски, выполненной скульптором Сергеем Коненковым, на Красной площади 7 ноября 1918 года.
Пользуясь моментом, Есенин вскоре обращается в Моссовет по поводу бытовой неустроенности не только своей, но и многих литераторов из народа, и находит понимание. В январе 1919 года ему для устройства «писательской коммуны» выдают ордер на шестикомнатную квартиру в Козицком переулке, где кроме него поселились писатель Сергей Гусев-Оренбургский, журналист Борис Тимофеев, поэт Рюрик Ивнев и писатель Иван Касаткин. Шестая комната являлась общей для всех и служила местом встречи гостей.
Тем временем Анатолий Мариенгоф по-прежнему любуется из окна своего кабинета происходящим на площади. А там, как он потом напишет в своих «романах», маршируют «каменными рядами латыши» под красными полотнищами с надписями: «Мы требуем массового террора!» Вдохновленный увиденным, он пишет стихи. Но пока что нигде их не печатает, а собирает для иного случая.
Помня задание своего непосредственного начальника Константина Еремеева, собирает у поэтов по одному-два стихотворения для сборника «Явь». Прежде всего взял у будущих собратьев по имажинистскому течению – у Сергея Есенина, Вадима Шершеневича и Рюрика Ивнева. Затем стал вести переговоры с теми, кто в перспективе, на его взгляд, мог бы также стать имажинистом. Ведь не зря же последняя фраза декларации после подписей названных поэтов, а также художников Бориса Эрдмана и Георгия Якулова звучала так: «Музыканты, скульпторы и прочие: ау?»
На предложение никому неизвестного «юного дарования из Пензы», по воле революционной ситуации оказавшегося в издательстве исполнительной власти России, откликнулись поэты Василий Каменский, Галина Владычина, Андрей Белый, Петр Орешин, Борис Пастернак, Сергей Спасский, Сергей Рексин, Александр Оленин и, конечно же, пензенский «имажинист» и друг по гимназии Иван Старцев. Да и мало ли еще нашлось бы желающих в то голодное и холодное время быть напечатанными в этом издании с обещанным хорошим гонораром.
Таким образом, в компании с имажинистами оказались поэты Андрей Белый, Василий Каменский, Борис Пастернак и некоторые другие, чьи дороги и в будущем пролегали вдалеке от этого литературного течения. Потому можно предполагать, что Мариенгоф и на этот раз солгал, сообщив в «Романе с друзьями» о том, что К. Еремеев изначально планировал сборник «Явь» только для мариенгофских «башибузуков». Вот что пишет по этому поводу в своей книге американский профессор Борис Большун:
«Остается лишь предположить, что Мариенгоф несколько исказил реальные события и “Явь” планировалась как обычный очередной поэтический сборник, где давалось место будущим имажинистам, и куда, для гарантии успеха, был приглашен такой крупный поэт, как Борис Пастернак».
Соглашаясь с первой частью этой фразы, считаем необходимым здесь же возразить Б. Большуну относительно второй ее половины. «Гарантировать успех сборника» благодаря стихам Б. Пастернака Мариенгоф даже не собирался. Иначе отвел бы ему не три страницы, а восемь, как, например, своему единомышленнику и соратнику Вадиму Шершеневичу или футуристу Василию Каменскому.
Во-первых, известность Б. Пастернака к концу 1918 года, несмотря на его 28-летний возраст не была слишком заметной. Его больше знали как сына академика живописи Л. О. Пастернака. К тому времени он выпустил всего лишь два сборника, когда С. Есенин имел уже шесть, хотя ему исполнилось только 23 года.
Во-вторых, и это главное, – у Анатолия Мариенгофа к Борису Пастернаку особых симпатий никогда не было. Скорее, наоборот.
В подтверждение сказанного приведем цитату из письма будущего «романиста» Сергею Есенину, когда последний находился вместе с Айседорой Дункан в зарубежной поездке. Оно было опубликовано автором во втором номере журнала имажинистов «Гостиница для путешествующих в прекрасном» (1923 год), который Есенин поручил ему редактировать:
«Знаешь, я кем последнее время восхищаюсь и кто положительно гениально пользует родное сырье и дурачит отечественных ископаемых – Борис Пастернак.
У человека лирического чувства на пятачок, темка короче фокстерьерного хвоста, чувствование языка местечковое. Зачастую такие строчки:
Синтаксис одесского анекдота в интерпретации Виктора Хенкина.
В целом не стихи, а магазин случайных вещей. На одной полочке: калоша треугольник, одеколон “Одор-ди-фемина” и роскошное издание Игоря Северянина в парчевом переплете. Не могу удержаться от удовольствия, чтобы лишний раз не порадовать тебя цитатой из этого достойного автора:
Что это такое, как не развратничанье образом – образом всегда внешним и ничем не оправданным (в данном случае “поэзия” она тебе и “пригород, а не припев” и “осанка сладкогласца” и “лето с местом в 3 классе” и с одинаковым равноправием: ночная туфля с продранной пяткой, а не стеариновая свеча, керченская селедка, а не созвездие “лебедя” и т. д. и так до бесконечности (пунктуация оригинала. – П. Р.).
Пастернака необходимо читать нашим молодым последователям. Пастернак – самое лютое кривое зеркало имажинизма. На Пастернаке следует учиться: как нельзя пользоваться метафорой. Его словесные деяния лучшее доказательство того, что самые незыблемые поэтические догматы, если их воспринять внешне и с утрировкой, немедля становятся трюковым приемом, абракадаброй, за которой весьма удобно прятать скромненькое обывательское “Я”, пустое сердце и отсутствие миросозерцания».
Повторимся: так оценивал А. Мариенгоф творчество Бориса Пастернака спустя четыре с лишним года после выхода сборника «Явь». В открытом письме, опубликованном в журнале. И потому говорить о том, что в 1918 году «романист» решил всего лишь двумя его стихотворениями «Уличная» и «Куда часы нам затесать» обеспечить успех сборника, как утверждает Б. Большун, более чем абсурдно.
Да, что говорить о Пастернаке, если на кумира своей юности, самого близкого друга на протяжении нескольких лет (как сам он об этом заявлял) – Сергея Есенина уже через год после смерти последнего – он лил в печати ушаты иронии и желчи. Правда, смеяться над стихами гения наглости у него все-таки не хватило, зато сполна прошелся по его человеческому достоинству.
Вот как в менторском тоне пишет этот мнимый барон в «Романе без вранья» о том, как, якобы по свидетельству Есенина, тот «входил в литературу». Явно для того, чтобы на этом примере (и Клюева тоже!) более контрастно показать свое личное – революционно-победное шествие на российский Парнас:
«Каждый день, часов около двух, приходил Есенин ко мне в издательство и, садясь около, клал на стол, заваленный рукописями, желтый тюречок с солеными огурцами.