Буря на Волге

Вскоре командование дало приказ: полк снять с окопов и изолировать, отправив в тыл.

Февральской темной ночью 1917 года полк отправили в тыловое местечко Пидгайцы где и расквартировали на самой окраине в заброшенном панском поместье. Придя на новое местожительство под крышу панских хором, солдаты почувствовали себя вольготно. Пули здесь не свистели, снег хлопьями за ворот не валился. Ломая заборы панской усадьбы,солдаты могли обогреваться. А когда огляделись да совсем отаборились, разнюхали и насчет съестного.

— Вы ничего не знаете, господин ефрейтор, — докладывали вернувшиеся из разведки Чилим с Бабкиным. — Мы нашли громадные склады продуктов. Вот сволочи, нас в окопах голодом морили, а на станции склады ломятся от продуктов. И чего только там нет: сухарей,галет целые штабели лежат, покрытые брезентом. Все зашито в мешках, а ящиков с консервами и глазом не окинешь. Полно и обмундирования, а мы в окопах почти всю зиму босые сидели. Почему так получается?

— А вы разве не слыхали, что «Окопная правда» писала? — спросил Кукошкин, оглядываясь, нет ли поблизости начальства. — Вот чего, дорогие друзья, за все мы должны благодарить военного министра Сухомлинскова. Это он, сволочь, старается морить нас голодом. Теперь уж раскрыто, что он продался немцам.

— Ну тогда мы сами будем действовать, — заявил Чилим.

— Только осторожнее, ребята, там, наверное, есть охрана, — предостерег Кукошкин.

- Ничего, не беспокойся. Мы нашли такую лазейку — сам черт не догадается... — успокоил Чилим. — А вы в свою очередь, как наш начальник, все-таки поговорите с ротным командиром или с фельдфебелем об этом. Что же на самом деле получается; люди с голоду дохнут, а тут кучами все гниет.

На следующую ночь первый взвод третьей роты был обеспечен на целую неделю сухарями. А после начали появляться и ящики с консервами. Вскоре вся рота зажила на широкую ногу, и «эпидемия» сама со бой начала проходить.

Шел уже март. Вернулся из отпуска Савкин. Отыскав Чилима с Бабкиным, он весело крикнул:

— Здорово, землячки! С новосельем вас!

— Здравия желаем, господин старший унтер! — ответили оба, иронически улыбаясь.

— Ну, как погулял в деревне? Камней, что ли, понабрал? Мешок-то больно тяжелый, — помогая Савкину снять мешок, полюбопытствовал Чилим.

— И не говори, подорожники...

— О! Тогда угощай!

— Давайте кружки, — заторопился Савкин, развязывая мешок.

— Видимо, дома еще справно живут? — спросил Бабкин, подставляя кружку.

- Не знаю, — смущенно ответил Савкин, наливая ему в кружку вонючий самогон.

— Вот так здорово! — заметил Чилим. — Был дома и не знаешь, как живут.

- Вот именно не довелось побывать дома, — сокрушенно вздохнул Савкин.

- Что так? — вопросительно вскинул глаза Бабкин. — Где ж ты проторчал целый месяц?

— Не повезло мне... — как-то хитро улыбнулся Савкин.

— В дороге, что ли, задержали? — спросил Чилим.

— Несчастье случилось, а может быть, и счастье... Не знаю, как вам и сказать. Вот здесь все кружился, недалеко от границы, — начал рассказывать Савкин. — Иду я, значит, на станцию, чтобы сесть на поезд. Совсем уж близко был к станции. Дорога тянет через лесок, а впереди на бугорке деревня маячит белыми хатами. Только вышел из леса, вижу, впереди идет женщина, вязанку хвороста тащит. Я догнал ее, говорю: «Давай помогу тащить». Она молча покосилась на меня, бросила вязанку на землю: «На, неси, что ли». Я взвалил на плечи, несу вязанку, она — мой мешочек с пожитками. И так, слово за слово, разговорились. Донес дрова до ее хаты. Время уже вечер. «Зайди до хаты, видпочинь трохи, — говорит она, — у мене вареники з маслом, повечеряй». «Ладно, — говорю, — тогда придется зайти». Когда она сняла полушалок с головы, сбросила верхнюю одежду, я так и ахнул, думаю: вот это да... Светлые волосы густые-густые, немножко курчавятся около ушей, а глаза, ну что за глаза, такие голубые, как само украинское небо... Ну, думаю, не иначе, как солдатка. Разделся, умываюсь, а сам изредка поглядываю на нее. Она сняла полотенце с гвоздика, подает мне и спрашивает: «Вечерять будем, чи що?» А сама тоже глядит за каждым моим движением, точно кошка за мышью.

Повечеряли мы варениками, поблагодарил я и закидываю мешок за плечо, направляюсь к дверям. А она говорит: «Куда торопишься, отдыхай трохи, хиба дома жинка жде?» — «Да нет, — говорю, — у меня жинки еще и не было». — «Ну, що ж, мабудь, заночуешь ночку?» — «Ладно», — говорю. Так и остался. А на утро снова пошли в лес за дровами. Тут уж забыл и про свою деревню. Так и прожил у нее весь месяц. Теперь договорились: если останусь жив, то после войны обязательно ее заберу с собой. Обещалась ждать. Эх, и славная бабочка... — вздохнул в заключение Савкин.

— А если муж вернется? — спросил Чилим.

— Ну, вот еще, зачем он вернется, когда у нее похоронная? Сам читал.

Савкин еще налил самогона в кружки.

— Ну, за ее голубые глаза! Вот, черт побери, если бы не прыгнул с этим зонтом, где бы я нашел такую добрую бабку, — закончил Савкин.

В это время открылась дверь и на пороге появился рыжеватый прапорщик Малинин, как всегда чисто выбритый и подтянутый.

— Добрый вечер, ребята! Чего это вы потягиваете?

— Болтушку, вашбродь! — весело отозвался Чилим.

— Ну?! Ах, черти, налейте попробовать!

— Сколько угодно! — воскликнул Савкин, подавая кружку прапорщику. — Кушайте на здоровье.

— Это просто замечательно, да, главное хлебная, — крякнув, сказал Малинин.

— Вот, вот, болтушка самая настоящая, — пояснил Бабкин.

— Консервой закусите, — поднес откупоренную банку Чилим.

— Ну, ребята, вы тут совсем хорошо обжились, даже и консервы где-то раздобыли.

— Ничего, не жалуемся. А консервы на завод ходим добывать, — в шутку сказал Чилим.

После второй кружки прапорщик совсем повеселел.

- Вы, ребята, ничего не слыхали? Говорят, в столице что-то упало и прямо вдрызг, вдребезги...

— Может, Петропавловку подмыло, да она в Неву грохнулась? — спросил Чилим.

— А вот и не догадаетесь, — поддразнивал любопытных прапорщик. — Хотите расскажу?

— Савкин! — крикнул Чилим. — Налей промочить горлышко их благородию!

— Есть налить! — весело отозвался Савкин, хватая бутыль.

Прапорщик сел на ящик, из которого только что извлекли последнюю банку для его угощения.

— Так нот что, ребята, пока между нами говоря. Полковник наш получил приказ, или, как его там называют, манифест, который он держит у себя под сукном. Солдатам читать не хочет. Видимо, все еще думает: «Авось да перемелется и снова все пойдет по-старому...» — И зря, конечно, ждет. Все кончено, царский строй прогнил насквозь и глубже и окончательно свалился. И как бы ни старались господа гучковы и милюковы, все равно им ни на какой фундамент его не восстановить...

— А попроще нельзя? — спросил Бабкин.

— Пояснее? В манифесте говорится, что царь отрекся от трона. Ну, а там собралась шайка-лейка, вроде тех же гучковых и милюковых. Теперь хотят затащить на трон его братца Мишку, как он им ближе и больше с руки. Но он тоже откажется, если уж не отказался. Хотя в манифесте об этом и не говорится. Там сказано, что на престол поставлен царь Михаил. Офицеры все, конечно, об этом знают, но солдатам говорить заказано под строгим запретом. А знаете, ребята, почему? Они хотят обрадовать солдат прочтением этого манифеста с трибуны, а она еще не готова, вот они и ждут... Но все равно, вы скоро услышите из уст нашего уважаемого полковника Ушнова. А пока молчок, — заключил адъютант и, покачиваясь, вышел из халупы.

Но этот рассказ Малинина на солдат эффекта не произвел, так как они уже знали о событиях в столице и теперь только возмущались поведением Ушнова. Одновременно сожалели о старом командире, полковнике Дернове, которого срочно сняли с командования полком и куда-то откомандировали. Принявший командование полком Ушнов за короткий срок сумел уже нескольких унтер-офицеров разжаловать в рядовые, троих отдал под суд, а многих солдат потряс за воротник. Но у солдат и унтер-офицеров все его грозные приказы вызывали только усмешку.