Буря на Волге

Наступает ночь. Загораются тусклые огоньки звезд. Бледная горбушка луны, ныряя в облаках, поплыла и небесную муть.

«Эх, проходит лето красное, заморосят скоро дожди, начнутся темные осенние ночи, которые только и хороши для рыбака, не имеющего собственного плеса...» — думал Чилим, глядя в потемках себе под ноги.

Вспоминалась оставленная далеко Волга, а с ней и все остальное... Встала во весь рост перед глазами Наденька, которую чуть было не назвал своей. Но нет. Видимо, этому не бывать, — заключил он. Все прошлое, прожитое, казалось сном. Пробуждение вот здесь, среди лесов с винтовкой на плече.

Молоденький лесок кончился. Посреди широкой поляны высилось каменное здание винокуренного завода с высокой кирпичной трубой; деревянные постройки теснились друг к другу за плотным высоким забором.

— Привал!

Солдаты быстро заняли двор и разместились во всех его уголках, среди старых чанов, рассыпавшихся бочек, сломанных телег и всякой заводской рухляди, гниющей на дворе. Любопытные решили обследовать заведение и узнать, как вырабатывалась водка и нет ли чего выпить с устатку. Но, видимо, еще до прихода полка, где служил Чилим, комиссии достаточно обследовали эти «позиции», так что «трофеев» не было обнаружено. Солдаты скучали. Но неожиданное происшествие развеселило третью роту.

конюх Савкин долго стоял среди двора в потемках, раздумывая: «Где же я достану воды напоить Дружка?» — И, тряся пустым брезентовым ведром, пошел за угол главного корпуса. Запнувшись за что-то твердое, он упал на доски.

— Что за черт, кажись, колодец забит? — конюх на-чал ощупывать в потемках доски.— И впрямь колодец! — радостно воскликнул он, отдирая доску и мотая в колодце вожжами с привязанным ведром. — На-ка, Дружок, дерни с устатку.

Лошадь понюхала, громко всхрапнула, точно почуяла волка, замотала головой и шарахнулась в сторону.

— Что ты! Кургузый дьявол! — заорал Савкин. Понюхав, он воскликнул: — Эх, ма! Вот оно что!.. Яшка! А, Яшка! Иди сюда!

— Ты это чего? — спросил подошедший Яков, конюх с интендантской повозки.

— Да вот лошадь не пьет, а нам вроде можно. Тащи кружку! Будем пробовать.

— Пожалуй, градусов тридцать, — отхлебнув глоток, произнес Яков.

— Нет, все сорок. Мой нос лучше всяких градусников, его не проведешь, — утверждал хозяин ведра.

Сели под интендантскую повозку, достали сухарей и начали пробовать.

— Эге!.. Брат, да так можно воевать до победы!.. — после второй кружки крикнул Яков.

— И будем! Ей-богу будем! — кричал Савкин.

— Чего тут судачите, как кумушки? — спросил подошедший Чилим. Спиртной запах ударил ему в нос.

— Садись, Васька! На, пей! — совал кружку Чилиму Савкин.

— Ефимка! Сюда! Живо! — позвал Чилим друга.

Солдаты быстро пронюхали и забегали с котелками к колодцу. Через час третья рота была навеселе, усталость как рукой сняло. Кругом слышался веселый разговор, потом зазвучала песня, и солдатский тяжелый сапог пошел отбивать чечетку по плитам заводского двора. У ротного сердце поет от радости — здорово веселятся ребята, духом не падают. Только под утро он понял все.

Колодец забили, поставили часового. Рота уже строилась, а солдаты все еще подбегали к нему.

— Землячок, милый, разреши еще котелочек! Ей-богу на пятерых, башка дьявольски трещит, — упрашивал и часового.

Поручик Голиков бегал от взвода к взводу, матерился, кричал. Бабкин во всей амуниции, обняв винтовку, лежал на мостовой и несвязно ворчал какую-то песенку. Увидя ротного и не поднимая головы, он вяло поднес руку к козырьку.

— Накачался, скотина, — произнес Голиков.

— Рад стараться, вашбродь! — заплетавшимся языком бормочет Бабкин.

— Вставай, черт! Чего растянулся! — кричит подбежавший Чилим и, подняв Ефима, повел к повозке. — Савкин! Принимай багаж! Ты испортил...

Полк двинулся дальше. К полудню добрались до опушки леса. Навстречу все чаще начали попадаться одноколки и двуколки, обтянутые зеленым брезентом с красными крестами на боках, набитые ранеными. Все чаще попадались и свежие бугорки могил. Дорога круто свернула вправо. Широкая липовая аллея была уже изрядно общипана снарядами. Тянуло едким дымом от догоравших построек какого-то поместья. Слева, меж редких стволов лип, светилось большое квадратное озеро.

— Привал! — передавалась команда по ротам.

Начальство решило передневать в леске, а дальше двигаться ночью. Но только успели расположиться, как вдруг из-за укрытия выскочил артиллерист и громко закричал:

— Чего тут сгрудились? Ему с горы, как на ладошке, все видно, сейчас начнет крыть!..

Где-то грохнуло, и снаряд просвистел над головами. Столб земли и дыма поднялся за укрытием, куда спрятался артиллерист. Раздался взрыв, за ним второй, третий, и пошло чесать по дороге. Новички не ожидали такой встречи. Один снаряд разорвался около третьей роты: троих убило наповал, а шестерых искалечило.

К счастью, огонь скоро затих. Вылез тот же артиллерист и сказал:

— Эх, землячки, кричал я вам, что здесь ему видно. Это они перед кофием, а теперь не будет, значит, кофею лакают... - заключил артиллерист и снова юркнул в укрытие.

Ротный покачал головой и приказал рыть яму для убитых.

Чилима взводный, по старой привычке, послал на кухню чистить картошку, помогать кашевару. Кухня остановилась за лесом, около шатристой сосны, с которой было сбито несколько разлапистых сучьев. Рядом - воронка от крупного снаряда, приспособленная под по-мойку ранее проходившими частями. Чилим с кашеваром чистят картошку и бросают ее в котел с водой.

Вдруг в воздухе что-то загудело... Тот же артиллерист, высунув голову из укрытия, крикнул:

— Эй, вы! Черти косолапые! Чего рассиживаетесь?

Сейчас припечет...

— Кого это припечет? — проворчал кашевар.

— Давай, браток, прячься, в сам деле не припичужил бы, — сказал Чилим.

— Сиди, работай, и так опоздали с обедом, в дороге надо было варить да продукты не отпустили. А теперь вот мечись...

Еще что-то хотел сказать кашевар, но в воздухе засвистело, завыло... Чилим шмыгнул в помойку. В это время один за другим раздались четыре оглушительных

взрыва. Чилим выглянул: кухня лежит на боку, ящик валяется в стороне, а около него, распростершись, — мертвый кашевар.

Из-за укрытия показались артиллеристы.

Один батареец, здоровенный детина, бежит, матерится:

— Я сейчас, туды его собаку, сниму с воздусей-то...

Бабах. И белое облачко вспыхнуло чуть повыше самолета.

— Ах ты, черт, как это я промазал? — ворчит он в азарте и толкает второй снаряд в пушку.

— Ну, теперь держись, сучий нос!

Самолет кувыркнулся, задымил, пошел вниз, оставляя черную полосу дыма, и скрылся в Двине.

— Вот это ловко! Знай наших! — крикнул Чилим.

Из блиндажа выскочил артиллерийский офицер.

— Кто подал команду открывать огонь?

— Я сам, вашскородие!

— Как фамилия?

— Наводчик Гребцов.

— Я тебе покажу, сволочь, как без команды стрелять! — кричал взбешенный офицер.

— Виноват! Вашскородие! Только два снаряда испортил, — стоял во фронт перед офицером Гребцов.

А через несколько дней Чилим снова встретил знакомых артиллеристов:

— Ну как вашего Гребцова, наверное, крестом

наградили?

— Наградили, только осиновым...

- Как, за такую-то меткую стрельбу?

— За стрельбу-то похвалили, но за то, что самочинно открыл огонь, — полевой суд судил, — заключил артиллерист и добавил:

— У нас так: тебя лупят в хвост и в гриву, а ты не моги.

Пехотинцы тужили:

— Жаль повара. Кашу больно хорошую варил.

Вскоре в третью роту пришла новая кухня, а поваром был назначен Грудень. Солдаты первого взвода, провожая Грудня на кухню, наказывали:

— Помни, Грудень, если будешь плохо кормить, так и знай, каждый день тебе будет...

— Там побачимо, — ворчал Грудень.

В первый же день досталось новому кашевару:

- Ить как ловко, сволочь, пихнет затылком поварежки все сало назад, и тебе ни жиру, ни мяса — плеснет одной воды, Ладно, все равно ночевать придет...