Буря на Волге

— Хо! Урядник! Он на мельницу не ездит, готовеньким все получает. Была ему нужда подслушивать, что говорят на твоей мельнице.

С этого дня у Пронина с Прясловым пошел раскол.

Пронин не однажды собирался зайти к уряднику поговорить насчет Пряслова, но побаивался высунуть язык, да и времени все не было, заботился скорее отправить хлеб в Рыбинск. А когда вернулся с порядочной суммой денег от проданного хлеба, то утешал себя так: «Черт с ним, пусть болтает, а по-ихнему все равно не выйдет. Батюшка-царь этого не допустит».

Глава четырнадцатая

Приехав из Рыбинска, Пронин запрятал деньги в потайной несгораемый шкаф, а сам отправился на мельницу проведать, как идут дела.

— Ну как, Макар Иваныч? — спросил он мельника.

— Слава богу, работаем без остановки, помольцев много.

— Ну, а Пряслов все по-старому ведет разговоры?

— Будто не слышно теперь, — сказал мельник.

«Ох, врет, заодно с ним, скрывает...» — подумал Пронин.

Вернувшись вечером домой, он увидел на божнице конверт.

— Что это, от кого?

— А больно я знаю, еще третьего дня принесли, забыла давеча тебе сказать, — певуче ответила Матрена.

— Наконец-то, прислал бродяга, — проворчал он.

Пронин еще до отъезда в Рыбинск послал письмо Стрижову.

«Вот чего, Андрюша, — писал он племяннику, — брось-ка ты это несчастное капитанство да приезжай в деревню, хоть немного послужи родному дяде. А если не хочешь сам приехать, так, по крайней мере, прислал бы мне порядочного, надежного человека, знающего машину. Положиться не на кого, кругом мошенники...»

По приезде из Рыбинска Пронин сильно заболел - от того ли, что плохо питался в дороге, или продрог, сидя целыми ночами на палубе баржи в ветхом кафтанишке, охраняя свое зерно от ненадежного водолива. Когда Пронин почувствовал сильное недомогание, он тут же написал второе письмо Стрижову, в котором просил, чтоб племянник срочно приехал и занялся хозяйством. Но Стрижов не приехал, Пронин крепко обиделся на племянника.

— Вот, бродяга, галах, и в ус не дует, что его дядюшка лежит при смерти, — охая, ворчал он. — Если так, тогда не пеняй... Я вот гляжу, гляжу, да и махну весь капитал под Матрену... Тогда посвистит с пустым карманом... — Но как только становилось ему полегче, мысль поворачивала снова в другую сторону: «Как бы это получилось? — прикидывал он. — Кто мне Матрена? Чужая баба. И вдруг завладеет всем моим нажитым добром! Не бывать этому. Ей моего имущества и на один год не хватит. Какой там год! Да она в один месяц по простоте своей души все размайданит... Только умри, тут сразу набежит полный двор ее подружек да всяких кумушек... Нет! Я не для этого наживал, чтоб, как пыль, все ветром раздуло... А этого мошенника, гордеца, я заставлю приехать и взяться за дело...» — думал Пронин, ворочаясь с боку на бок в скрипучей кровати. После тяжелых раздумий он крикнул:

— Матрена! Сходи-ка за попом, да и нотариуса пригласи.

Завещание гласило: «Все движимое и недвижимое имущество после смерти Пронина переходит в наследство племяннику, Андрею Петровичу Стрижову. В чем собственноручно расписуюсь при духовном отце и свидетелях».

Но к великому огорчению Стрижова, благодаря заботе Матрены Севастьяновны, которая старательно взялась за излечение Пронина — сажала его на пары и давала пить медовый спуск со свиным салом и какими-то лечебными кореньями, — Пронину стало полегче. Он начал выходить с палочкой. Идет по двору и все думает: «Как же это я все подписал на Стрижова, а Матрене ничего не оставил. Ну ничего, я ее деньгами ублаготворю...» Вскоре прибыл с письмом от Стрижова надежный человек, знающий дело машиниста. Пронин обрадовался, что теперь он может убрать ненавистного ему Пряслова. «Вот, поди-ка теперь, сунься с пятерыми-то детьми, кто тебя возьмет?..»

Новый машинист, Федор Федорович Лучинкин, оказался очень услужливым.

— Ну как, Макар Иваныч, ничего машинист? Не занимается ли вредными разговорами с помольцами и рабочими? Не замечаешь? — выпытывал Пронин.

— Нет, Митрий Ларионыч, не замечал, — отвечал Песков. — А что работник, видать, хороший, способный и старательный.

После этих разговоров Пронин совсем успокоился и реже стал заглядывать на мельницу.

Однажды утром, в конце октября, Пронин был на мельнице. Мельник услышал какое-то неровное хлопанье приводного ремня.

— Митрий Ларионыч, чего-то ремень стучит. Может, остановить машину да перешить? — спросил Макар Иванович.

— Нет, подожди, я сам погляжу,— сказал Пронин, торопливо направляясь в машинное отделение.

Около двери стояли помольщики. Он протискался между ними и торопливо подошел к маховику, заглядывая на ремень. Но с полу нельзя было ничего определить. Он поднялся на третью ступеньку подставки и нагнулся над быстро пролетавшим ремнем. Вдруг ступенька подвернулась, и Пронин полетел вниз. Через мгновенье он уже лежал окровавленный на грязном полу. Подбежали машинист, мельник. Но Пронин уже не дышал. Послали за врачом, дали знать уряднику и приставу. Вскоре на мельнице появилась целая комиссия, отправили телеграмму Стрижову. Он ответил: «Выехать не могу, хороните».

Приставу не удалось заняться пронинским делом, ему был доставлен пакет от помещика Серпуховского. Тот извещал: «Прошу прибыть немедленно. Деревня бунтует, охрана побита, мужики отломали у амбаров двери и увозят хлеб».

Пристав собрал стражников и покатил в соседнюю деревню, а дело по проверке пронинского капитала возложил на урядника Чекмарева. Урядник призвал старосту, двоих понятых из сотских и отправился с ними проверить пронинское имущество, чтобы составить акт. На небольшом, заросшем травой пронинском дворе встретила их Матрена. Слезливый взгляд ее наводил тоску на всю комиссию.

— Хватит глаза мочить! — прикрикнул Лукич. — Веди, показывай, где хранишь сокровища?

— Это какие, батюшка, сокровища? — спросила Матрена, все еще всхлипывая.

— Где бумаги? Где деньги?

— Не знаю, батюшка городовой, а денег-то поди-ка, чай, и пе осталось ничего... Право, не знаю.

— Я те покажу! У меня узнаешь! — грозно крикнул Лукич.

— Да вы что, батюшки! — заголосила Матрена.

— Где же это деньги-то? Надо быть, в подвале... Ты скоро вспомнишь! — кричал урядник.

— Сейчас, сейчас, батюшка!

— Ну, ну! — прошипел Лукич, поглаживая усы.

— Сейчас, сейчас, батюшка, сейчас родимые, — доставая ключи, проговорила она.

Лукич трясущимися руками вырвал ключи и заорал:

— Где ход в подвал?

— Из спальни, батюшка городовой.

— А ну-ка, веди!

Спустившись в подвал, Лукич шарил выпуклыми глазами по стенам, сплошь затянутым серым паутинником. Неожиданно его опытный глаз наткнулся на замочную скважину в каменной стене.

— Ага, вот где! — радостно произнес он.— Сюда свети, Прохорыч.

Подобрав ключ, который легко вошел в скважину, Лукич открыл тяжелую дверку. На железных полочках лежали в аккуратных стопах кредитки. На одной из полок Лукич увидел порядочный мешочек. Оказалось, что он набит до краев золотыми. Руки урядника задрожали и полезли в мешочек. Прохорыч прерывисто дышал, загораживая рукой свечу.

— Ты чего?

- Я? Ничего...

— Ну, то-то!

Вдруг Прохорыча прорвало:

— Василий Л-лукич! Для разживы горстку возьму? — Урядник оглянулся на лестницу. Палка выпала из руки Прохорыча, а рука уже была в мешке. Золотые сыпались со звоном па плиточный пол, проскальзывая меж толстых пальцев старосты. Он лез уже за новой горстью.

— Куда! Куда! Цыц! Хватит! Убери лапу! — прошипел Лукич.

Громкий стук тяжелой дверцы, точно ножом, кольнул сердце старосты.

Лукич вырвал свечку у старосты и, еле попадая, начал совать палочку сургуча в пламя свечи. A староста ползал по плитам пола, подбирая упавшие монеты. В это время Матрена, скрючившись над люком, точно над могилой своего хозяина, часто смахивала крупную слезу, не видя, что делают с пронинским добром два строгих представителя деревенской власти.