Буря на Волге

Вечерело, когда Чилим подъезжал к своей деревне. Из налетевшей тучи хлынул дождь, точно слезы миллионов глаз матерей и жен, провожавших на позиции своих близких и родных.

— Вот и тебя, Васенька, тоже скоро так повезут, смахивая горькую слезу, голосила мать, встречая промокшего, голодного Чилима.

На следующее утро мать говорила:

— Васенька, полоска-та наша, видно, так и останется несжатой? Сходил бы ты, милый. Денек-то, кажись, прояснился.

— Ладно, схожу, — сказал Чилим и стал собираться в поле.

По дороге его обогнал на паре гнедых, запряженных в дышло самосброски, Захватов.

— Эй, Васятка! Что нос повесил?

— Ты это куда? Никак жать?

— Вставай на подножку, подвезу.

Хотя они были и одногодки с Чилимом да и жили на одной улице, но дружбы меж ними не было. У отца Захватова — до сотни десятин земли, жнейки, косилка, а Чилим — бобыль бобылем, у него вся забота, где бы заработать на хлеб. Но сегодня Захватову почему-то захотелось поговорить с Чилимом.

— Но, пшел! — стегнул Захватов вожжами гнедых.

Жнейка снова двинулась вперед, колыхаясь и навертывая на зубцы колес дорожную черную жижу.

— Большая у тебя полоса? — спросил Захватов, глядя куда-то в сторону.

— Какие у нас полосы? Корова ляжет — и хвост девать некуда.

— А ты чего прозевал, раньше не убрал?

— Да времени все не было. Старосте траву десять дней косил. Землю он нашу пашет, вот я и отрабатывал за долги. С вашим работником вместе в лугах были.

— С каким? У нас их много...

— С Закиром. Здорово он косить умеет.

— Да, он хорошо работает. Ну, мы ведь и платим хорошо. Да, кроме того, он косит, где нельзя взять машиной, остальное все убираем машиной.

— A сколько платите?

— Мы дорого платим — двадцать пять рублей в лето, на наших харчах.

— Очень дорого... — как бы про себя сказал Чилим.

— А по-твоему, дешево? Он работает всего три месяца. Вот считай, а поденщики работают на своих харчах; мужику платим сорок копеек, а бабе двадцать, у него получается больше.

— Вот и приехали, — сказал Чилим. — Видишь, какая у меня ленточка...

— Давай я тебе смахну ее, чем спину-то гнуть. Два-три заезда и спихнем!

«Смеется, наверное», — подумал Чилим, слезая с подножки.

— Айда, вот с этого конца.

И опущенная английской стали гребенка впервые заскрежетала на полосе Чилима.

— Вот как у нас! — торжественно произнес Захватов, выезжая па дорогу с Чилимовой полоски.

— Когда-нибудь и у нас будет так, — сказал Чилим, пристально глядя на Захватова.

— Не знай, вряд ли! Она ведь шестьсот золотыми.

— Да, дорого... Ну, ладно, спасибо тебе! — крикнул Чилим.

— Ладно уж, на войну-то вместе пойдем, там сквитаем...

— Да уж сквитаем... — недобрый огонек сверкнул в глазах Чилима.

Ему сегодня повезло: он скоро разделался со своей полоской, связал и составил в бабки снопы. На следующее утро Чилим встал раньше обычного.

— Ты чего, Васенька, так рано? — спросила мать.

— К Трофиму поеду, а на обратном пути дров нагружу, — сказал Чилим, отправляясь на Волгу.

Воскресное утро последних чисел августа 1914 года... По небу густо плывут серые тучи, моросит дождь, и по деревне плывет голос большого колокола. Люди, как бы не слыша святой благовест, идут совсем в противоположную сторону, к казенке. Строгий староста, держа в руках длинную дубовину, намеревался водворить порядок, но остановить толпу уже не было возможности.

— Отпирай, Прохорыч!

— Как же я отопру? Ключи-то акцизный увез, — возражал староста.

— Не хочешь? Сами откроем! — гудела толпа.

Запыхавшись, прибежали урядник и два стражника.

— Ра-зойдись! — надрывался урядник, стараясь перекричать всех и спасти казенное заведение.

— Берегись!

Артель, человек десять, быстро проскочила к казенке. Сильный треск — и от двери летят щепы.

— Навались, робя! Забирай все! — кричал ополченец Иван Чекчугов.

Люди, побывавшие в казенке, быстро протискиваются сквозь толпу, колотят по донышку бутылок и, прицеливаясь на серые тучи, жадно пьют водку. Другие, глядя на них, облизываются и тоже лезут к двери.

К полудню казенка пуста, лишь жалобно поскрипывает на одной петле обломок двери, качаясь от ветра.

Все успокоились, и подвыпившие собираются к полевым воротам. Сотские бегают по деревне, подгоняют подводы.

— Васенька! Помни, милый! Я ведь остаюсь одна, хворая... Пришли хоть весточку да служи верой-правдой царю-батюшке, — голосила мать, собирая жалкие пожитки в дорогу Чилиму.

— Ладно, ладно, маманя, не плачь! И письмо напишу, и служить верой-правдой буду, — говорил, покачиваясь, подвыпивший Чилим.

А в окно уже стучал староста:

— Эй! Готовы, что ли? Хватит, старуха, выть. Радоваться надо — царю-батюшке идет служить.

Народ толпился за околицей. Где-то плачет женщина. Побрякивая колокольчиками, заливается саратовская гармоника. Пронзительно свистят ребятишки.

— Васятка! Давай сюда! — кричат рекруты.

— Эх, едят тя мухи! Как же гармониста? — раздается с телеги.

— Микитаха! Лезь на коренника! — советуют гармонисту.

Он, тряхнув кудрями соломенного цвета, взбирается на лошадь, усаживается лицом к телеге и, тряхнув колокольцами, снова выводит: «Последний нонешний денечек...» Слезно голосят женщины, машут платочками девушки, вытирают глаза старики. Свистят вожжи, хлопают кнуты, чавкает грязь под конскими копытами. Моросит дождь.

Подводы медленно отделяются от толпы и скрываются за бугром. Пятеро рекрутов, сидящих вместе с Чилимом, веселы от выпитой водки. Но только скрылись с глаз провожающие, а затем — в пелене дождя — крыши родных избенок, как сердце каждого сжала тоска...

На следующий день новобранцы оказались на грязном дворе воинского начальника в Свияжске.

Выкрики команд, фамилий, брань — все слилось в сплошной неумолчный гул.

Вечером, очутившись в своей команде, Чилим подумал:

«Что за дьявольщина... Где же земляки-богатеи?..»

— Кого выглядываешь? — подмигнул Чилиму курносый веснушчатый парень.

— Да богачей наших чего-то не видать...

— Эге! Чего захотел! Чай, дальше Казани воевать-то они не поедут.

Утром выстроил дядька Чилимову команду и объявил:

— Кто желает в Спасск?

— Мне можно? — робко спросил Чилим, высунувшись из строя.

— Вот чего, браток, тут нужна, знаешь ли, специальность...

— Какая?

— Небольшая...

Василий, догадавшись, кивнул головой.

Завернутые в тряпку полштофа определили «специальность». Бумага, где значилась фамилия Чилима, из стопки трехсот перешла в стопку пятнадцати.

На станции Вязовые заботливому дядьке удалось поместить рекрутов в классный вагон поезда, идущего в Самару, за что он был вознагражден бутылкой водки и полным рационом суточного пайка всей команды. В Самаре новобранцев принял старший унтер, строгий службист, сверхсрочник.

Началась новая жизнь Чилима...

Когда в Самаре снова производилась посадка в вагоны, Чилим в шутку крикнул:

— Господин дядька! Вы что же нам классный вагон не отхлопотали?

Но старый службист, видимо, шуток не любил.

— На-ко вот, пятиклассный! — сунул он кулак под нос Чилиму.

— Разве так встречают? — всполошились остальные.

— Коли так, то мы...

— Кто это мы? Я вам покажу... — горячился унтер, маршируя, как заводная кукла. — Мы сейчас конвой спросим...

По перрону проходил взвод солдат с винтовками на плече.

— Вы чего! — крикнул усач, на погоне которого белели три ленточки, — Марш в вагоны, сволочи несчастные!

Подталкивая в спину кованым прикладом винтовки, загнали новобранцев в вагоны. Чилима усадили в отдельный вагон, под особый присмотр заслуженного дядьки-унтера. Прогудел паровоз, лязгнули буфера, скрипнули и застучали колеса... Поезд пошел на Дальний Восток.

Глава девятая