Буря на Волге

Лодка то проваливалась между крутых волн, то снова выскакивала на гребень волны, осыпаемая брызгами от ударов весел.

— Не разглядишь, Тимоха, кто едет? — спросил Перов.

— Чилимка! Вчера уехал на ту сторону с черной снастью, — глядя на подплывавшую все ближе к пристани лодку, сказал Алонзов.

— Ребята! — вдруг крикнул Ярцев.— Фараон-то сюда давит...

Косушкин шел быстро и в такт своего шага стегал нагайкой по высоким стеблям коневника, отсекая длинные зеленые листья.

— Кто здесь Никита Перов? — громко спросил он,, отстегивая крышку кобуры револьвера.

— Это буду я, ваше благородие! — улыбнувшись, пошутил старик.

— А ну-ка, пошли! К их благородию!

— Куда это? — спросил Перов.

— Вот туда, к трактиру! — указал плеткой стражник.

— Нет, благодарю, я с ним не знаком, да и говорить нам не о чем. Мы ждем второй день хозяина, вот с ним и поговорим.

— Я приказываю! — топорща усы, громко крикнул Косушкин.

Грузчики один за другим начали подниматься и окружать плотной стеной Перова с Косушкиным. Молчаливые, с загорелыми, угрюмыми лицами, они глядели на стражника таким взглядом, каким встречают выползающую из норы змею. У Косушкина от этого взгляда начался зуботряс. Он, зажимая кобуру револьвера, стал выбираться из толпы. На обратном пути Косушкин уже не стегал по коневнику плетью, а думал: «Как же я доложу их благородию? Это не так легко взять за бороду Никиту... Они ведь на куски разорвут».

В это время дал свисток савинский «Кондратий», подваливавший к пристани. Косушкин, выпрямившись и держа руку под козырек, рапортовал приставу:

— Вашбродь! Он не изволит идтить! Мне, грит, нечего делать с ним, то есть с вами!

— Ладно, стой тут! Значит не сумел? Еще говоришь, я — Косушкин, участник пятого года... Плохо, братец.

С парохода начала сходить публика. Впереди всех шел пассажир в праздничном костюме и широкополой белой из тонкого фетра шляпе. Он важно, с вывертом, откидывал правую руку с зонтом, а в левой держал туго набитый саквояж. Задрав высоко нос, как бы желая определить, чем пахнет ветер, пассажир направился к трактиру.

— Приятный! аппетит, сватушка! — весело произнес он, присаживаясь на скамейку рядом с приставом.

— Спасибо, сват! Не хочешь ли стаканчик?

— Пиво на пароходе пил.

Но услужливый трактирщик уже ставил на стол добавочный прибор, низко кланяясь Байкову.

— Баржа третьи сутки в простое, гольные убытки терплю. И чего им еще надо? Хорошо ведь оплачиваю. Так нет, не хотим, да и все, — тоном обиды произнес Байков.

— Дай срок, сват, только чаю выпью, я за них возьмусь. Узнают, как зовут кузькину мать...

Байков отодвинул выпитый стакан, вытер складки на шее батистовым платком.

— Ты чего мало? Пей, сват! Вон какой пузанок! На вид невелик, а целый участок напоит.

— Ей-богу, как бочка, — щелкнул пальцем по выпяченному животу. — Слава богу, сыт.

Пристав, нацеживая второй стакан на второй десяток, крикнул:

— Толмачев!

— Я, вашбродь! — щелкнул шпорами урядник.

— A ну-ко, займись сам старым хрычом. Ты умеешь брать быка за рога...

— Слушаюсь, вашбродь!

— Вали!

— Вашбродь?

— Что еще?

— В случае стрельнуть можно?

— В самом крайнем и чтоб не насмерть. Старайся плетью крепче урезонить, это лучше внушит мужику... Понял?

— Так точно!

— Ступай!

Толмачев, направляясь к грузчикам, думал: «Я-то возьму, пусть другой попробует так...»

Байков долго слушал, как сват отдувался, кряхтел и обливался потом, стараясь осушить самовар, а затем спросил:

— Иван Яковлевич, если я сам пойду с грузчиками потолкую, может быть, добрым словом уладим... — при этом Байков стукнул в туго набитый саквояж. — А то ведь беда, брат, контора груз требует, а баржа за простой деньги жрет...

— Попробуй, может, вразумишь...

Короткие ноги Байкова снова засеменили, блестя лакированными башмаками. После его ухода около трактира начали сбиваться в кучу пассажиры, служащие с парохода зачастили в трактир за свежим хлебом. Остановились два истощенных старичка с котомками на горбах, часто мигая, они смотрели на пристава.

— Глянь-ко, кум! На подножном-то какой боров отъелся... А в городе, чай, мяса нет на колбасу... Вот оно где хрюкает.

— Эй, вы! Хрычи! Проваливай! Чего тут третесь! - подскочил, размахивая плетью, Косушкин.

— Мы ничего, только поглядим да отдохнем, а потом и так, без этой штуки, уйдем. Она нам не в диковину, не это видали...

— Переведенцы мы, барскими раньше-то были, а теперь, слава тебе, господи, вот уж второй год идем из Сибири...

— Ишь, куда вас черт таскал!

— Нет, батюшка, нас не черт таскал, а барин еще в шестом году сослал.

Приставу, видимо, не по вкусу пришлись каторжные сибиряки-переведенцы. Он крикнул:

— Косушкин! Гони их!

— Ну, давай, давай! Проваливай!

Очистив территорию около трактира, Косушкин улучил свободную минуту и сам юркнул между штабелей шпал, по надобности.

— Мишка! Куда тя черт занес? — кричал штурвальный, вернувшись из трактира на пароход.

— Здесь! Чего тебе? — отозвался из кормового кубрика Ланцов.

— Гляди, как пристав надувается чаем, сейчас лопнет...

— Какой пристав? — выглянув из кубрика и протирая кулаками глаза, спросил Ланцов.

— Какой, какой! Самый настоящий, Плодущев.

— Где он?

— Окосел? У трактира-то кто?

— Так вот где я тебя встретил, — прошептал Ланцов, выскакивая па палубу.

Кинув злой взгляд на пристава, он прыгнул на берег.

Пристав также хотел свести счеты с Ланцовым, но за множеством дел выпустил его из поля зрения.

— На где же проклятый Косушкин? — нетерпеливо повторял пристав.

А Косушкин в это время только что показался из-за штабеля. Он чистил шпоры пучком травы. Пристав все еще ворчал и, выкатив глаза, как бы готовился к прыжку, нацеливаясь схватить свою жертву. Бежавший к двери трактира Ланцов неожиданно сделал крутой поворот и резким взмахом руки бросил кинжал в пристава. Но кинжал скользнул лезвием по жирной шее пристава и с треском воткнулся в стену трактира.

Ланцов зло выругался:

— Тьфу, черт! Промазал...

Пристав вздернул вверх голову, сильно треснулся об стену затылком. Потеряв сознание, он всем грузным телом повалился на стол, ударив лбом в самовар, который, извергая клубы пара, покатился с крутояра в тину заплестка.

— Стой! Стой! Душегуб! — закричал выскочивший трактирщик, ухватив Ланцова толстыми руками сзади под мышки.

Бежавшему Косушкину показался метеором падающий с крутояра самовар. Когда он вывернулся из-за угла, намереваясь рапортовать приставу, то пришел в ужас. Пристав лежал на столе без сознания, и кровь текла через серебряный погон на белую скатерть. У Косушкина мурашки поползли по спине. Но он остался верен долгу службы, выхватил револьвер и выстрелом дал сигнал. Трясущийся револьвер Косушкина уже ловил на мушку Ланцова, по из-за ланцовского плеча высунулась опухшая рожа трактирщика. Он отправил револьвер в кобуру и, выхватив шашку, примеривался, как бы удобнее проткнуть Ланцова, не зацепив толстого трактирщика.

Набежавшие из засады стражники оттолкнули Косушкина, и двое вцепились в Ланцова. Срочно вызванный с парохода лекарь привел в чувство пристава и перевязал ему рану. Пристав охал, отдувался, клонил голову книзу и чуть слышно хрипел.

— Ведь как метко дернул, злодей! А я, дурак, растяпа, жду. Надо было сразу на мушку...

Трактирщик, освобожденный от обязанности держать Ланцова, быстро сбросив штаны, кинулся доставать из тины самовар. Пристава перетащили на пароход и уложили в каюте первого класса.

Урядник, шагая к грузчикам, перебирал в памяти случаи прошлых лет: «Пусть другой кто попробует так! Хоть прошлый год и полетел гаечный ключ в башку, а кого надо было взять, так и взял... Одно обидно, как такое дело так Толмачев иди! Поди-ка, вон Чекмарев донос написал, да и бунт в его участке, а его оставил. Всегда выдумает какую-нибудь чепуху. В засаде людей оставил... Зачем, спрашивается? Сразу бы в обхват, за горло и дело с концом... А потом выбирай главарей, да отсылай куда следует... А он развалился, чаем накачивается, другие в кустах бездельничают, а тут один работай за всех>.