Буря на Волге

Медленно надвигался июльский вечер. Солнце одним краем полезло за гору, на западе появилась черная туча; она быстро двигалась и росла, закрывая край неба. А вокруг — ржаное поле шумит густым колосом от ветра, переливаясь волнами. Пестреет черными полосками поле. Дорога свернула к стрелке оврага, заросшего орешником. А туча все росла, быстро закрывая красную полоску заката, точно черным пологом. Пронин вздохнул: «Что это, как сердце заболело? Разве воды лишнего хватил... И зачем пошел в ночь, дождем теперь нахлюпает, укрыться негде..» Молния осветила поле, раскатисто загрохотал гром. Пронин перекрестился и, читая молитву, взошел на заросший полынью бугор межника. Гром грянул еще сильнее. Пронин вздрогнул — оттого ли, что сильно грянул гром, или оттого, что из густой полыни с обеих сторон дороги поднялись два человека:

— Стой! — прошипел голос, и сильный удар чем-то тупым обрушился на голову Пронина. Он очнулся, почувствовав резкую боль в боку.

— Чего развалился поперек дороги? — кричал над ним Ларька Стручков, торговец коровами, держа в руке пистолет. Ему было все нипочем после пирушки в Теньках на базаре.

Пронин застонал:

— Ой, батюшки! — а сам шарил костлявыми руками в пещере.

— Нет, все очистили, мерзавцы...

— Чего очистили, кто очистил? — допытывался заплетавшимся языком Стручков.

— Да вот тут, из травы, какие-то стервецы выскочили, да по башке крепко свистанули, — причитал Пронин, ползая по дороге.

— Постой-ка, мил человек! Голос-то будто знакомый? Ты, Митрий?

— Он самый, — нехотя ответил Пронин.

— Здорово, друг любезный! Как же это ты, батенька, при деньгах и без оружия? Так в дороге нельзя. За мной тоже двое здесь гнались, да вовремя выстрельнул. Вот он, батюшка, спас! — потряс поднятым пистолетом Стручков. — Ну как себя чувствуешь? Идти сможешь? А и вот все пью и буду пить! Ну-ка, Анисим, тащи флягу! — крикнул он кучеру. — Подкрепить надо Митрия. На, пей! Легче будет. Хочешь — поедем ко мне в дом, напою и еще изобью, — шутил Стручков. — Да, положим тут тебе и до дому недалече осталось... Да и грабить-то у тебя больше нечего. Говоришь, все обобрали.. А порядком было?

— Да уж было, — нехотя отозвался Пронин.

— Ну вот было... и сказать не хочешь, — рассердился Стручков. — Тогда черт с тобой! Оставайся, пусть тебя волки сожрут! Айда, Онисим, поехали! — и, ввалившись в телегу, выстрелил куда-то в воздух и запел: «Ехал из ярмарки ухарь-купец!».

Кругом была темная ночь. Зашумел ливень, безжалостно хлеставший Пронина.

Неся воду из речки в баню, чтобы обмыть хозяина, его сожительница Матрена Севастьянова повстречалась со старой знакомой. Завязался разговор о прошлом. Перетряхнув все новости в Теньках, Матрена не упустила случая поведать и о своем хозяине:

— Мой-то старый, пришел на рассвете промокший до ниточки. Как вошел в избу, в грязном кафтане и в лаптищах, так и повалился на пол, как плаха, да так застонал, хоть из дома беги... Знать, с большого перепугу?..

— Да уж, надо полагать, так, ночь-то была — страхи божьи... — покачивая головой, говорила собеседница Матрены.

Вот уж неделю не слезает Дмитрий Илларионович с кровати. Не спит, а главное — не ест и не пьет, только вздыхает да крестится:

— О-хо-хо, матушка, пресвятая богородица, спаси нас грешных.

Матрена, проходя мимо кровати, косит на него глаза, тоже вздыхает и думает: «Чем же его утешить к развеселить?»

— Митрий Ларионыч! — начала она однажды. — И чего это ты больно загрустил? Болесть, что ли, приключилась? Али несчастье какое? Все едут на праздник, встречать смоленскую божью матерь. Съезди-ка и ты, родной, да помолись ей, скорбящей, оно и полегчает

на душе... Да гульни, как бывало... И на сердце станет веселей...

«Матрена, пожалуй, права и в самом деле, чего я кисну, съездить надо ко встрече, да кстати и Андрюшку проведать. Сколько ни убивайся, горю не поможешь. Ведь не последние отобрали. Хватит у меня, у Печенкина лежит пятьдесят тысяч да и в несгораемом сотня слишком. Чего тужить? Бог милостив, авось и опять все поправится, и снова пойдет дело на лад... Бывало, везде тебе удача, а с этого проклятого парохода, как околдовали: все пошло на провал...»

Пронин начал собираться в город. Снова начал вспоминать прошлые свои выгодные дела: «Бывало, купишь плот в лесу в Ветлуге или Упыре, уплатишь по тридцать копеек за бревно, по пятерке плотогонам в зубы, и плот у тебя дома. Ходишь с аршином, продаешь по два-три рубля, а иногда и по пятерке за дерево. Глядишь, от плота две-три тысячи шипит... Или вот, у этой же Гагарыни купил участок лесу и тут удачно, вовремя ухватил. Байков было нацелился, ан нет, шалишь, брат, осечка... Бежит ко мне: «Митрий Ларионыч, Митрий Ларионыч, выручай, брат, — как лиса, завилял хвостом... — Лес позарез нужен, подряд крупный в казне взял на поставку шпал». — «Что же, — говорю, — пожалуйста, рад уважить доброго человека...» И махнул весь лес на разработку. Тут кусочек пожирнее, чем от плотов перевалился...» — думал он, припоминая прошлое.

Уже повеселевшим голосом Пронин крикнул:

— Мотря! Подай-ка праздничное!

— Слава тебе, господи, видимо, очухался... — ворчала Матрена, гремя ключами около сундуков. Пронин, помолившись богу, быстро зашагал на пристань, поскрипывая новыми сапогами. Побрякивала брелком и ключиком серебряная цепочка на поджаром животе. Он устроился в четвертом классе савинского парохода, на скамейке около маленького оконца. Чуть заметная улыбка перекосила его тонкие губы. «Вот она, вода-матушка, а если взяться за нее умеючи да как полагается,то и из нее можно выжать громадную пользу...» — думал он. Встал, направился в буфет. Выпил на скорую руку стакан водки и почувствовал, как по всем жилкам разлилась приятная теплота.

На душе стало веселее, Вернувшись на свое место, он увидел на соседней скамейке мужика. Пассажир, повозившись, подложил себе под голову котомку и тут же захрапел.

«Вот какие счастливые люди. Только успел закинуть ноги на лавку и уже повез, а я целыми ночами верчусь, точно на шиле, на своей кровати, и хоть глаз выколи...» Но после нескольких бессонных ночей и его скрутил крепкий сон.

— Эй, земляк! Вставай, приехали! — тряс Пронина за носок сапога сосед по скамейке.

— Что, город? — вскочил Пронин, ощупывая свои карманы.

Плеснув воды в лицо, он утерся полой поддевки, читая на ходу утреннюю молитву и крестясь, сошел с парохода.

На Устье кипела работа. Грузчики бегали по скрипучим качающимся мосткам, разгружая пароход. Ломовые извозчики грузили на широкие рессорные телеги мешки, корзины, чемоданы и, приглашая пассажиров, торопливо гнали своих кляч к городу.

У мостков звонко выкрикивали торговки:

— Горячие калачи, баранки, бублики!

Инвалид на деревянной ноге, держа на животе обтянутый мешковиной бочонок, кричал хриплым басом:

— Сбитень! Сбитень!

Толпились легковые извозчики, предлагая пассажирам свои услуги. Пронин, очутившись на берегу, не меняя своего обычая, зашел в ресторан к Чугунову подкрепиться перед богомольем. Заказал легкий завтрак и потребовал стакан водки. Половой быстро притащил на подносе пышащую паром яичницу с ветчиной и стопку тонких ломтиков хлеба. Пронин выпил, понюхал корочку и, вооружившись вилкой, поискал глазами на сковородке кусок пожирнее.

Тут вбежал рыжий курносый мальчишка.

— «Казань»! «Копейка»! Интересное сообщение, Печенкин — банкрот! Возьми, дяденька, газетку, — ловко подсунул он под самый нос Пронину.

— Что ты сказал, мошенник! Как Печенкин? — ошеломленный, точно громом, зашипел Пронин, вытаращив глаза на газетчика.

— Не могу знать, дяденька, Вот прочтите сами,— спокойно ответил мальчик.

Пронин жадно впился глазами в квадрат объявления на газетной странице. Руки дрожали, строчки прыгали, точно живые, он еще плохо соображал, что происходит с ним, но уже чувствовал, что из его капитала уносили эти черные прыгающие строки пятьдесят тысяч рублей.