Буря на Волге

Когда Чилим вышел из засады, у ворот столкнулся он с запыхавшейся тетей Дусей.

— Куда?

— Рыбы надо! — прошипела она.

Чилим молча и быстро кидал рыбу в сумку Петровне.

— Хватит! Куда валишь? — вырвав сумку, она понеслась обратно.

— Хоть всю возьми, только не шипи... Видно, матушка шутить не любит, забегали, — ворчал, уже направляясь к двери, Чилим, но с крылечка увидел Надю, бегущую с сияющей улыбкой.

— Вася, пойдем к нам! — весело крикнула она. — Рыбу получше вычистишь, тетя Дуся не умеет, у нее всегда уха горькая получается.

— Хитришь, чай... Наверное, мать хочет трепку за дать...

— Да идем же скорей! Чего ты боишься, она больше не сердится...

Не очень приятной встречи ждал Чилим с матерью. Склонив голову, шел вслед за Наденькой и, переступив порог, поклонился, будто рассматривая чисто выскобленные половицы.

Екатерина Матвеевна сидела около стола, держала на руках ребенка, который теребил ручонками белый газ бабушкиного шарфа. Ответив на приветствие, окинув взглядом Чилима, она снова занялась ребенком. Подумала: «Наденька права...»

— На его! Все платье обдул постреленок! — она отдала Наденьке ребенка, отряхивая подол.

— Так ее, так молодчина! — громко чмокая губами, целовала Надя сына в щеку.

Чилим улыбнулся. Мать снова взглянула на него.

— Вот чего, Василий. Свари-ка нам рыбацкую уху! Чилим быстро принялся чистить рыбу, складывая ее в медную, горевшую как жар, кастрюлю. И как-то неожиданно сорвалось у него с языка:

— Мамаша! Для рыбацкой-то рыбы маловато. Мы ведь варим под-дугу, ложка стоит... Да и варить надо не в печи, а на воздухе.

— Ты-то знаешь как! — заметила мать Наденьки. — Она вон всю зиму трещала про твою уху. А вот этого цыганенка куда денете?

Чилим прикусил язык и еще больше покраснел. Незаметно он вышел и направился в сад — варить уху. Прибежала и Надя к нему, принесла ложку и приправу.

Уха вышла на славу. Екатерина Матвеевна раскупорила бутылку с наливкой; подали и Чилиму, но он, проглотив ее в два глотка, ничего не разобрал: ел уху, тоже не понимая вкуса, только краснел, боясь взглянуть на строгую мамашу... Когда кончился обед, Чилим поблагодарил и поскорее убрался. Войдя к себе в сенцы, облегченно вздохнул и завалился спать. Наденька с ребенком вышла в сад, села на траву под яблоней и стала его укачивать.

Екатерина Матвеевна, оставшись с тетей Дусей, долго ее в чем-то убеждала... Когда вошла Наденька, чтобы уложить ребенка в люльку, они замолчали и доканчивали разговор только глазами.

Время шло быстро. Мать от Наденьки уехала, ребеночек окреп и стал очень спокойным. Вскоре Наденьке передали письмо от матери, в котором она просила скорее приехать в город по очень важному делу. Наденька, оставив ребенка на попечение тети Дуси, выехала. Мать задержала ее на четыре дня. Наденька рвалась скорее в деревню, беспокоясь о ребенке, мать же и слышать не хотела:

— Ничего не будет, такие болеют.

Но когда Наденька, вернувшись в деревню, вбежала в комнату, тетя Дуся сидела, пригорюнившись, и тихонько плакала. Надя кинулась к люльке — она была пуста...

— Где он? — спросила Надя, озираясь по комнате.

Петровна молчала и только плакала.

- Что такое? Почему ты плачешь?

— Умер твой малыш, — заголосила Петровна.

Наденька упала на кровать и зарыдала.

— Успокойся, милая, для тебя же лучше, теперь ты свободна. А чего хорошего? Связал бы он тебя с этих пор. Простудила ты его, таскала в сад, крупозное получил, на второй же день и задохнулся в больнице. Ничего не могли сделать...

— Где схоронили? Пойдем, покажи, — обливаясь слезами, твердила Надя.

На кладбище, отыскав свежую могилку, они долго голосили, припав к земле.

Воротившись с кладбища, Наденька зашла к Чилиму. Тот перепугался.

— Что с тобой, Надюша? Кто тебя обидел? — Тревожно спросил он.

— Умер ребеночек, — еле переводя дух, выговорила она.

— Как умер, когда умер? Постой! Как же так? А я-то... Я-то и не знал...

Василий вдруг почувствовал, что это неожиданно нахлынувшее горе, их общее горе, сильнее первой радости связало его с Наденькой. Но что-то внутреннее, подсознательное говорило ему, что вслед за сыном он теряет и Надю. Чилим тяжело опустился на скамейку. Она ласково прижалась к нему, словно ища поддержки.

— Ничего не сделаешь, милая, знать такое наше счастье...

Наденька после смерти ребенка не могла больше оставаться в этом домишке. Ей было жутко ночами: слышала плач ребенка. Вскоре она решила уехать из деревни. Как-то вечером подошла она к дому, где жил Чилим:

— Вася, я уезжаю. Проводил бы меня.

Сумерки уже сгустились, когда Чилим с Надей шли на пристань. Молчали. Чилим нес чемодан, а Наденька держалась за его руку. Шли уже вдоль берега, когда Надя сказала:

— Вот здесь я тебя заприметила первый раз, — в голосе ее чувствовалась тоска. — Когда мы с тобой теперь встретимся?

Что мог ответить ей Чилим, когда ему в эту осень идти в солдаты?! Он сказал:

— Не знаю, может быть, и увидимся, а может быть...

Он не договорил: подступили слезы.

Пароход уже подходил к пристани. Ярко зажглись бортовые огни, освещая конторку. Наденька крепко расцеловала Васю и быстро прошла к трапу. Когда отходил пароход, она стояла около борта, не вытирая слез, и махала платочком.

Пароход, сделав оборот, ушел в черноту ночи...

Чилим, точно пьяный, толкаясь между грузчиками на пристани, одиноко побрел домой.

Глава пятая

Продав пароход, Пронин приуныл: «Чем же теперь я буду промышлять?» — думал он, сидя в подвале и пересчитывая деньги. «Тех денег, которые получаю с мужиков за землю, пожалуй, не хватит. Что же теперь делать? А если в рост все брякну в банк Печенкина? Сколько будет годовых? Ого, сумма!» — воскликнул он и снова подумал: «Нет, так не выйдет, народ мошенник стал...» И решил положить в банк Печенкина только пятьдесят тысяч рублей. Еще рассудил он, что можно купить земли — тысяч на пятьдесят. Но как назло, поблизости к Тенькам земля не продавалась. «Как жаль, что эта старая чертовка, Гагарина, не продает. Ведь сдохнет скоро, а все еще цепляется...» — думал он, направляясь к Фокину. Но и здесь Пронин опоздал: красновидовские богачи всю откупили.

Наконец, дошел до него слух, что в земельной управе, около Богородского, продастся большой участок земли.

На следующий день, чуть свет, он, поскрипывая новыми лаптями, быстро шагал по проселочной дороге с длинной палкой в руке, только пещер подпрыгивал на спине. Будь это в праздник, каждый встречный, глядя на его наряд, подал бы ему семишник...

К великому сожалению Пронина, и земельной управе главного воротилы не оказалось. В канцелярии он увидел писаря со сторожем, игравших в носы. Сторожу, видимо, подвезло на сей раз. Отложив в сторону свою колотушку, он хлестко стегал тремя листиками карт по сморщенному, покрасневшему, курносому носу писаря, отсчитывая третий десяток. Недовольный приходом Пронина, он крикнул:

— Бог подаст! Не прогневайся, дедушка, ей-богу, самим жрать нечего...

— Значит, дожили — ни хлеба, ни табаку, — хихикая, произнес Пронин. — А я вот зачем пришел: слыхал, что здесь земля продается?

— Нет, дедок, хозяин уехал, — улыбаясь, отвечал писарь. — А зачем она тебе, эта самая земля-то? Три аршина, чай, и так дадут.

— Что же, если у меня деньги...

— Вот чего, дедок, на днях хозяин приедет, просим пожаловать, продадим, сколько угодно, — сказал писарь и начал сдавать карты.

— Видимо, придется в обратный, — вздохнул Пронин.

— Да уж, надо полагать, так, валяй засветло, все равно почивать не оставим. Наверное, в лоскутках порядком «бекасов» наплодил...

— Ах ты, незадача какая, — вздыхая, ворчал Пронин, направляясь обратно.

Путь-то был далекий. Вначале он хотел зайти в соседнюю деревню к другу Малинкину переночевать, да передумал — решил идти прямиком в Теньки. Зашел попутно к родничку в овражек, попил холодной воды, размочил кусок черствого хлеба и проворно зашагал дальше.