Буря на Волге

— А сколько за такую? — спросила старуха, поспешно прилаживая очки в вороненой оправе на крючковатом покривившемся носу.

— По двугривенному за фунт. Фунтов пять будет, — прикидывая на руке осетренка, сказал Чилим.

— Ты уж уступи для барышни, — прошамкала старуха.

— Мы на рыбном, у Смердова, по пятнадцать таких брали,

— Не знай, бабуся, вряд ли Смердов ввалит вам за пятнадцать.

— Нет, брали! — заспорила старуха.

— А что там за рыба...

— Как это что? Самая настоящая.

— Тухлая, — добавил Чилим. — Уж по фамилии хозяина сразу в нос бьет...

— Твой нос-то скоро не пробьешь, — заметила девушка.

— Ничего, бог не обидел, — как бы про себя произнес Чилим.

— Жаль, что днем не рыбачишь.

— А то что?

— Я бы тоже поехала с тобой.

— Чего, чего? — насторожилась старуха. — Так бы я тебя и пустила!

— Не беспокойтесь, бабушка, я и сам не возьму. Их взять — только рыбу пугать, — с улыбкой сказал Чилим.

— Ну уж скажет, — обиделась девушка, — A лодка у вас есть? Нас с подругой покатаете?

— Это можно. А когда?

— Поедем завтра утречком, часиков так в десять!

— Хорошее утречко, люди в это время идут с работы на обед, а им утречко... Нет, барышня, мне завтра некогда, я пойду в поле, рожь надо жать. Вишь, жара стоит, говорит, осыпается, а мать-то больна, спина у нее болит.

— Тогда я с вами в поле пойду, а кататься поедем сегодня.

— Что ж, поедем, коли вам охота.

— А вам?

— Я каждый день катаюсь.

— Хватит тебе, Надюшка, — прошипела старуха, — Так сколько же за этого осетрика?

— Да уж ладно, давай семь гривен, — махнул рукой Чилим.

— Вот всего-навсего три двугривенных, и больше ни гроша, — подала старуха.

— Hy, так не спи сегодня! После обеда поедем! - крикнула, уходя, девушка.

Чилиму сегодня повезло... Пока он отдыхал, мать испекла ржаные пресняки на кислом молоке, да такие, что просто объеденье... Купила сахару па пятак, чаю на три копейки. А когда разбудила Васю, на столе уже фыркал самовар, в печи булькало жаркое из привезенных Чилимом осетриков.

Правда, масла для этого не удалось купить, но зато соседка дала квасу, хорошего, кислого. По кулинарным соображениям Федоры Ильиничны на квасу жаркое еще лучше, не пригорает и вкус отменный, а с преснушками-то и подавно.

Чилим уселся за стол, но пообедать толком ему так и не удалось. Он видел, как из окон стоявшего напротив дома выглядывали барышни. Похватав кое-чего на скорую руку, он переменил рубаху, надел штаны, на которых поменьше заплат. «Но чего же на ноги?» - в раздумье вздохнул он. Этот вопрос крепко его озадачил... «Если в рыбацких бахилах ехать? Пожалуй, неприлично с барышнями, да и жарко...» Другого же путного ничего не подобралось, и он решил ехать босиком.

— Как об этом я раньше не подумал,— ворчал он.

Да и думать было некогда, девушки уже бежали к окну Чилимовой лачуги.

— Вот чего, барышни, лодка у меня немножко кособокая, на левый борт не наваливайтесь, не искупать бы вас... — сказал Чилим, отчаливая от кола.

— Ничего, мы плавать хорошо умеем, — сказала Наденька, усаживаясь на скамейку рядом с подругой.

— Тебя как звать-то, парень? — спросила Наденька, завязывая узелком белую косынку на голове.

— Васька, — ответил Чилим.

— Не Васька, а Вася! Василек!

— Меня все зовут Васькой.

— Так вот чего, Василек, вези нас на ту сторону. Лене нравятся луговые цветы, — Надя кивнула на сидящую рядом белокурую девушку с черной маленькой родинкой на левой щеке.

— Посмотри, Лена, а правда он хорош? Глаза-то у него, как васильки.

— Больно смуглый, цыган.

— Ну что ты, Лена, разве не видишь — это загар.

А Чилим, не слушая их, только сильнее нажимает на весла. Лодка быстро режет тихую зыбь волн.

— Ты красиво работаешь веслами, Василек, — с улыбкой замечает Наденька.

— Умею!

— А сколько тебе лет? — не унималась она.

— Двадцать первый идет с Василия великого.

— Смотри, Лена! На том берегу кустики, травка зеленеет...

— Нет уж, отзеленела, ушки-то повесила, желтеть начала, — вмешался в их разговор Чилим.

— Э,то по-вашему пожелтела, а по-нашему зеленеет...

«Много ты понимаешь в траве», — подумал Чилим.

— Вася! Вы почему так бедно живете? — спросила Надя.

— Как бедно? — не хотел сознаться Чилим. — Изба есть, лодка есть, снасти тоже имею. Где ж бедно?

— А почему у вас не учатся? Народ здоровый, красивый, а неграмотный?

— А зачем нам грамотные?

— Ну как зачем? Чтобы читать, писать.

— У нас писарь в волостном правлении за всех пишет, только чернила да бумагу подавай... Опять, наверное, скоро деньги собирать будут на бумагу.

— А ты учился?

— Как же, три зимы время потратил, да толку-то что.

— Почему так мало?

— Говорят, еще много. Хотел на четвертую идти, да требуют — денежки плати, ну и выдворили. Вот богатым хорошо, почет и уважение, несмотря что бестолочь... А в веслах-то и неученому работать можно. Эх, заболтался я с вами, лодка-то на мель встала, приехали.

— Вася, приткни лодку к берегу, мы купаться будем, а ты возьми вот эту книжечку да почитай.

— Валяйте, купайтесь, а я пойду в кусты, прутков нужно нарезать для корзинки.

Девушки выкупались, на песке повалялись, цветов в лугах набрали. День клонился к вечеру. Вернулся Чилим с пучком зеленых прутьев па плече, молчаливый и задумчивый.

— Ну, что ж, обратно едем? - спросил он своих пассажирок.

На обратном пути все как-то неловко молчали. Когда Наденька вылезала из лодки. Чилим подал ей руку, чтобы не шлепнулась в тину. Она крепко сжала мягкими белыми пальцами загоревшую руку Чилима.

— Спасибо, Вася! Значит, завтра в поле?

— Обязательно.

— Зайди, я тоже пойду с тобой, мне охота поглядеть, как жнут...

— Ничего не выйдет, я ведь рано пойду, вы еще будете спать.

— Ну что ж, все равно велю тете Дусе меня разбудить, она у нас рано встает.

«Вот привязалась...» — незлобиво подумал Чилим, глядя вслед уходившим барышням.

Глава вторая

Поздней ночью в маленьком домике, смотревшем окнами через пустырь на Волгу, все спали крепким сном. Тетя Дуся, освободившись от дневных забот, тихо всхрапывала и прищелкивала языком. Одной только Наденьке не спалось в эту теплую ночь. Ей было душно под кисейным пологом. Где-то за печкой звонко трещал сверчок, все время путал и перебивал девичьи мечты... «Бедность...» — вздохнула она, перевертываясь на мягкой постели. Эта бедность, точно заноза, больно вонзилась в ее сердце. Подсев к окну, она раскрыла узенькие створки и откинула занавеску. Взгляд ее то останавливался на темных окнах Чилимовой избенки, то скользил по широкому волжскому разливу, где в ночной дремоте тоскливо светились огоньки бакенов.

Шум волн от прошедшего парохода долетел до чуткого уха Нади. Долго сидела она в задумчивости. Полная луна кочевала по небу, медленно и таинственно передвигая тени от низеньких почерневших избенок и стройных высоких груш, шелестевших мелкой дробью листвы. Где-то в соседнем дворе хрипло прокричал петух.

«Видимо, за полночь перевалило... — вздохнула она. - Спит, что ли», — и снова ее глаза устремились на Чилимовы окна.

Уснула Надя лишь под утро.

Чилим проснулся рано, торопливо начал собираться.

«Поработаю на утрянке, по росе сыпаться не будет», — думал он, умываясь холодной водой.

— Ты, Васенька, не больно торопись, а жни почище да поскорее... — советовала мать, складывая продукты па обед Чилиму в маленькую корзину.

— Вот уж этого я не пойму, мама, — ласково возражал Чилим, — и не торопись, и жни поскорее. Как это?

— Ну, да ладно, иди уж, — сказала мать.

Выходя на улицу, он нарочно сильнее стукнул дверью сеней и посмотрел с маленького крыльца через улицу. Утренний прохладный ветерок колыхал занавеску в окне дома, где жила Наденька. Чилим громко кашлянул и пошел вдоль улицы к полю. Поворачивая в переулок, он оглянулся. Улица была по-прежнему пуста, только длинные тени легли от крыш на пожелтевшую лужайку, а на стеклах Наденькиных окон играли солнечные блики.