Страница 6 из 30
Новинкой в авиационной технике, которую увидели зрители, были советские усовершенствованные самолеты ЯК-18П, надолго снискавшие себе славу лучших в мире пилотажных машин.
О последующих чемпионатах расскажу подробнее: они заняли в моей жизни очень много места.
Но сначала о людях, простых и разных людях авиации, с которыми столкнула меня судьба на трудном поприще инструктора-летчика.
Глава III
А что выше: дерзкая отвага молодости или тихая мудрость старости?
А.И. Куприн
Среди моих учеников особенно дорог мне этот. Лет десять назад, когда я работал в Томске, пришел к нам в летную группу невысокий черноглазый крепыш. Взгляд открытый, руки большие и сильные, держится просто и уверенно. Ребята стайкой так и крутятся возле него — чувствуется сильный характер. Читаю анкету. Студент четвертого курса политехнического института Валерий Шамов, увлекается лыжами, мотоциклом, шахматами, фотоделом... Далее следует перечень его разрядов по различным видам спорта.
Я, инструктор группы, остался доволен первым знакомством — сильный кандидат. И летал он здорово. Однако хлопот доставлял много — вечно что-то изобретал, придумывал новшества: то предлагал «детально разработанный план» побития всесоюзного рекорда на дальность полета, то выносил на обсуждение новый трюковый номер прыжка с парашютом. Выпуская Валерия самостоятельно в воздух, я каждый раз побаивался, что он придумает что-то такое, отчего самолет полетит хвостом вперед. Не раз я стоял перед суровым начальством, строго требующим от всех нас неукоснительного соблюдения установленных правил в полетах, и слушал отнюдь не хвалебные оды в адрес и учителя, и его «любимчика». В возрасте нас с Шамовым разделяли всего три года, поэтому мы быстро и как-то незаметно перешагнули через традиционную официальность во взаимоотношениях между инструктором и спортсменом. Я часто бывал у Валерия в студенческом общежитии, беседовал с его друзьями. Впрочем, беседовал — не то слово. Мы спорили до хрипоты обо всем: о смысле жизни, о работе, любви, искусстве... Мне очень нравились эти жадные до всего ребята...
Валеркиной энергии, фантазии и любознательности приходилось только удивляться. Везде он успевал — и в институте, и на аэродроме: он даже придумал «теорию антирежима», суть которой сводилась к следующему: если взять за исходные данные 8 часов сна из 24 в сутки, то за 90 лет жизни 30 лет человек будет находиться в преступном бездействии. Это парня не устраивало, и он решил обходиться четырьмя часами сна...
Он экономил время, как только мог, даже ел часто на ходу. Постоянно в его «антирежиме» дня была водная процедура: каждое утро, будь то летом или в тридцатиградусную зимнюю стужу, выбегал обнаженный по пояс во двор и просил облить его водой. Приятно было смотреть, как играли мускулы на широкой Валеркиной спине, когда он шумно плескался.
Иногда меня злила его торопливость. Припрыгает на аэродром на своем стареньком мотоцикле и — сразу: «Шеф, мне бы сегодня по маршруту сходить в сторону Колпашева: хочется посмотреть запасные площадки для планеров» (Валера любил планеризм).
Я был воспитан в лучших традициях авиаторов чкаловских лет, прочитал к этому времени от корки до корки капитальный труд Голубева «Вопросы методики летного обучения», увлекался авиационной психологией и считал себя прямым последователем Макаренко, только в области авиации. Поэтому, сделав возможно более строгий вид и переходя на «вы», принимался его воспитывать:
— Торопыга вы, Шамов. А в авиации поспешишь — людей насмешишь. Вы же знаете, что согласно оргметодическим указаниям я не имею права выпускать вас в полет, пока вы не пройдете предварительной и предполетной подготовки.
— Ясно, Воло.., то есть товарищ инструктор. Только знаешь, время идет, а столько еще хочется успеть сделать.
Летная площадка располагалась в живописном месте, в нескольких километрах от города, на берегу Томи. С одной стороны — зеленый, усыпанный цветами бархат летного поля теснил столетний сосновый бор, из которого выбегала холодная и болтливая речушка. С другой стороны виднелись озера вперемежку с кустарником и полями, а чуть дальше, за понтонным мостом, на высоком речном берегу темнели силуэты жилых кварталов города.
Служебных построек на аэродроме было немного. В одноэтажном бревенчатом доме, самом крупном сооружении в лагере, помещалась столовая. Над ней, на крепком высоком шесте — традиционная «колбаса». Несколько дощатых сарайчиков с выкрашенными зеленой краской дверями, на которых виднелись солидные надписи: «Санчасть», «Методкабинет». Ближе к песчаному озеру четкими рядами стояли два десятка палаток: там мир неунывающих курсантов. И у самой стены леса — шеренга учебных самолетов, металлические физиономии которых как будто выражали восхищение красотами окружающей природы. Впрочем, их чувства разделяли все труженики спортклуба. Уж кто-кто, а летчики и техники знали толк в тройной ухе, грибной солянке или тушеной уточке. И все это под рукой, бери — не хочу.
Одному лишь человеку не нравился этот пейзаж — нашему новому начальнику Петру Федоровичу Паниоте: «Эк меня угораздило приехать в такую дыру! Ни базы, ни средств, ни условий для нормальной работы. Летный состав — анархисты какие-то, не признающие элементарного порядка...»
— Дневальный! Ко мне!
На редкость неуклюже подходит дневальный, долговязый, нескладный курсант 17—18 лет.
У Паниоты бешено вращаются зрачки.
— Что за вид?! Вы — мокрая курица, а не курсант! Позовите мне инструктора-летчика Мартемьянова. После выполнения приказания два часа займетесь строевой подготовкой!
Громадного роста, в безукоризненно подогнанной форме, с тонкими, плотно сомкнутыми губами и пронизывающим взглядом стального отлива, Паниота приводил в невольный трепет любого. Свои шевретовые перчатки, независимо от времени года, он не снимал, даже здороваясь.
— Слушай, сынок, — «сынок» у Петра Федоровича звучит как «мальчик», — ты здесь не последняя скрипка, как-никак комсорг, — разгневанно обращается он уже ко мне, — да и летаешь, кажется, неплохо...
Он делает паузу, и я невольно вспоминаю вчерашний проверочный полет в зону на пилотаж. Попотел я изрядно, горя желанием показать новому начальнику, что мы здесь, в Сибири, тоже не лыком шиты. И мне казалось, что все было сделано как надо: «петли» были круглыми, как по циркулю, «бочки» получались «бочками», а не «кадушками», и «боевой разворот через плечо» был не менее, чем «королевским»...
Как бы между прочим Паниота взял управление на себя («Дай-ка, сынок, я разомнусь»), и... я был в восторге от его мастерства — «шарик» стоял точно в центре и не стучался, как у меня, в лонжерон, скорость выдерживалась до одного километра в час, крены — до одного градуса. Это был эталон академического полета!
— Так вот, сынок, летаешь ты неплохо, и любишь летать — это главное. Я из тебя сделаю первоклассного аса. Но я надеюсь, — голос Паниоты зазвенел металлом, — что и парторг, и ты, комсорг, будете поддерживать меня в установлении твердого порядка. Руководить должен один, остальные — исполнять. Только в этом случае я гарантирую успех в работе. Согласен ты со мной? Если нет — побеспокоюсь, чтобы у меня был другой комсорг.
Да, сложный и противоречивый человек — наш начальник. Вот он на старте, за пультом руководителя полетов: четкие команды, быстрая и правильная оценка воздушной обстановки, волевые решения — и закрутилась в образцовом порядке сложная машина, именуемая учебными полетами. А как он сам летает! Это же ас! Вот бы самому так овладеть самолетом... Безусловно, с его хваткой и опытом в летном деле наш аэроклуб расцветет.
Но на земле Паниота другой — властный, себялюбивый, не терпящий каких-либо возражений. Мнение коллектива для него — ничто, а дисциплину он видит в беспрекословном подчинении и механическом исполнении приказов.
Как-то начальник снова остановил меня:
— Вот что, комсорг. Не нравится мне наш профорг Горбатов: слишком много сует свой нос куда не надо, — нужно срочно его переизбрать. А тебе поручаю призвать к порядку крикунов из совета аэроклуба. Это твой там вчера кричал: «Где же спорт — планеризм, парашютизм?»