Страница 10 из 30
Нелегким был труд Владимира Евгеньевича при подготовке сборной команды страны к III чемпионату мира. Невелик был еще у нас тогда опыт международных встреч. Для самого Шумилова сборная была первой командой, которую он готовил к мировому первенству — до этого он тренировал спортсменов-летчиков Московского городского аэроклуба. Но мы уже тогда понимали, что Шумилов — выдающийся тренер.
Авиационная биография Шумилова начинается с аэроклуба, который он окончил вместе с первым курсом института. Потом — военно-авиационное училище. Бои с фашистами в годы Великой Отечественной войны. Шумилов сбил семь вражеских самолетов. После победы — снова аэроклуб, работа инструктором-летчиком. Спорт, соревнования, рекордные полеты, неоднократные выступления на воздушных парадах в честь Дня Воздушного Флота СССР. Авиационно-спортивную деятельность Шумилова венчали тогда три высоких звания — мастера спорта, судьи международной категории, заслуженного тренера СССР по самолетному спорту.
Вот сколько разных и трудных дел! Каждое из них требует больших знаний, навыков и усилий. От каждого откладывается по крупицам опыт. Борьба за рекорд, за наивысшие достижения учила тому, как слиться в одно целое с машиной и перешагнуть невидимый рубеж. Многочисленные соревнования раскрывали тайны обуздания нервов и мгновенной выдачи «на-гора» всего того, что постигалось за месяцы тренировки, за годы ученья. Судейство соревнований вооружало беспристрастными критериями и требованиями к высокому мастерству спортсменов. Работа инструктором прибавила ко всему этому знание авиационной педагогики.
Но есть одно обязательное качество, без которого даже опытный летчик хорошим тренером стать не может. Это качество — авторитет. Владимир Евгеньевич пользовался огромным авторитетом. Каждый из нас считал себя счастливчиком только потому, что тренировался у Шумилова...
Я беру у Леши чемодан, и мы направляемся в ЦАК[1]. Он рядом, в двухстах метрах от гостиницы. Мы шагаем по умытому дождем асфальту. Со старых тополей и кленов на наши плечи падают редкие капли.
— Смотри, Лешка, даже тополя плачут... И они не хотят, чтобы ты уезжал. Черт побери! Как обидно, что в Испанию полетим не вместе.
— Да заглохни ты, лирик! Не трави душу!
Уж он такой, этот Леха, — что думает, то и говорит. Девчата из сборной называют его «кактусом» и слегка побаиваются за резкость. Лешка любит справедливость, честность, прямоту и ненавидит любителей всевозможных жизненных «кривых, которые короче прямых».
Уже который год мы с ним пререкаемся и... крепко дружим. И пусть мы чаще молчим, чем говорим, но от ранней весны, когда начинают нежно зеленеть тушинские тополя, и до поздней осени, срывающей с деревьев последние листья — первые «визитные карточки» Деда Мороза, — наши сердца бьются стук в стук, думы бегут мысль в мысль.
В самолетном классе, куда мы пришли, стоял невообразимый шум, хотя находились там всего лишь три представительницы прекрасной половины нашей команды и один мужчина — Владимир Евгеньевич — да и тот молчал. Обсуждалась экипировка команды для выезда за границу.
— И не спорь, и не спорь, Алка! — обращаясь к Шихиной, строчит длинными очередями Кирсанова, — в светлых костюмах там будет не так жарко, это же Испания — южнее нашего Крыма... Ну и что ж, что маркие. Постираешь!
— А на прием, например, к мэру города ты тоже в белом пойдешь? Надо тащить с собой вечерние платья, целый гардероб получается... — наседает на Кирсанову Васильева.
— Ну и что, ну и что! И вечерние платья возьмем, и «шпильки» — все это прекрасно поместится в чемодан.
Владимир Евгеньевич иронически улыбается, думает о чем-то своем. Увидел нас, добродушно забасил:
— Ребята, помогите, доконали меня эти трындычихи...
Лешка молниеносно напускается на девчат:
— Эй, вы, сороки! Вам бы только приемы да банкеты. А в чем летать будете — подумали?
«Сороки» демонстративно покидают поле сражения, не забыв, однако, съязвить:
— Спасибо, Лешенька, напомнил, а то мы, было, чуть не забыли, зачем летим в Испанию. Кактус ты сибирский!
Владимир Евгеньевич довольно потирает руки. Потом встает во весь свой огромный рост из-за стола, кладет большую руку на Лешкино плечо:
— Слушай, Алексей! Так, понимаешь, случилось, что ты не летишь с нами. Однако не думай, что на этом конец твоей спортивной биографии. Мы такими кадрами, как ты, не разбрасываемся. У тебя все впереди, будет и на твоей улице праздник. Так что поезжай домой со спокойной душой — нам еще не один год придется работать вместе. На следующие сборы обязательно тебя вызову.
Леша заметно веселеет.
Недели за две до отлета в Испанию у меня наступило неприятное состояние, именуемое «перетренировкой»: исчезли четкие фиксации, высокий ритм, появились ошибки в технике выполнения уже отработанных фигур. А сколько труда и времени было вложено в каждую из них! «Старички» — Пискунов, Почернин, Овсянкин — «вдруг» залетали как-то особенно красиво, и чтобы сохранить мастерство, я форсировал все свои последние физические и духовные ресурсы.
Это было непростительной ошибкой. В одном из полетов у меня от больших перегрузок лопнули капилляры на роговице глаза — три дорогих летных дня ушли на лечение. В следующем полете такая же участь постигла другой глаз. Еще несколько дней сижу в гостинице: то бегаю к окну — там вижу, как устало и злобно огрызаясь двигателем, самолеты выписывают вертикальные «восьмерки», то спешу к зеркалу в надежде, что мои глаза перестали походить на кроличьи. Удалось полетать лишь за два дня до отлета в Испанию, был я тогда не в лучшей спортивной форме.
Последние дни проводим в непрерывной суматохе: стираем, утюжим, подшиваем, кто-то забыл постричься, кто-то — завиться, кому-то надо что-то срочно купить, кому-то кого-то увидеть, интервью репортерам, позирование фотографам — мы валились с ног от усталости.
Наконец, два могучих четырехтурбинных гиганта вырвали нас из этой сутолоки и со скоростью семьсот километров в час помчали в неизвестность. Я пытался представить себе, что с нами будет через день, через два, через неделю, пытался представить обстановку, в которую мы попадем, людей, с которыми будем общаться, — и не мог. Невольно вспомнилось одно из напутствий, сказанное негромким спокойным голосом, но так, что каждое слово гвоздем входило в голову: «В Бильбао встретят вас хорошо. Но будьте всегда начеку. Помните — это страна с фашистским режимом. Нашего посольства в Испании нет — заступиться за вас там некому. Так что, надейтесь только на себя».
Мы с Шихиной пробрались в кабину штурмана, в самый нос самолета. Здесь много стекла, даже пол кабины прозрачен, и, когда долго лежишь вниз лицом, разглядывая с восьмикилометровой высоты пеструю, всю из разноцветных лоскутков землю, возникает иллюзия свободного парения, как она возникала когда-то в детских сновидениях.
— Мартин, видишь узенькую распаханную полоску — это и есть граница. Теперь мы уже над Польшей.
Я смотрю на Розалию Михайловну Шихину, 38-летнюю рекордсменку мира и чемпионку СССР, заслуженного мастера спорта и кандидата наук, и удивляюсь ее молодому задору. Сейчас она выглядит не старше двадцати. Мы зовем ее просто Алка, потому что она говорит, смеется, огорчается, работает и развлекается, словом — живет, совсем как наша сверстница. Она обладает поразительной работоспособностью, ее норма нагрузки на летный день в два раза превышает нагрузку любого из нас. Когда Шихина работала над точкой — ее невозможно было посадить, лишь сигнал красной лампочки об аварийном остатке бензина вынуждал ее идти на посадку. Если из-за плохой погоды возникал вопрос «летать или не летать?» — Шихина первой кричала: «Конечно, летать!» Ребята ворчали: «В такую погоду? Нет уж, пусть летают мухи, воробьи и Шихина». И Шихина летала. О ее выносливости среди летчиков ходили легенды.
Однажды, на Всесоюзных соревнованиях с ней произошел такой случай. Успешно выполнив два упражнения и получив две золотые медали, Шихина перед третьим, заключительным, упражнением, разминаясь на лопинге, сорвалась и сильно ударилась боком о стойку. Поойкала несколько минут, схватила парашют и побежала к самолету. Мы радовались, что все так благополучно закончилось. За третий полет она получила еще одну золотую медаль. А когда вылезла из кабины — потеряла сознание. В больнице у нее обнаружили два сломанных ребра.