Страница 9 из 62
Когда летом восемнадцатого провозгласилась в Сызрани белая власть, рабочие Иващенкова «косяком пошли» в армию Комуча. Причём сорокапятилетних оказалось не меньше, чем юнцов вроде Сизорина.
В который раз взахлёб он рассказывает однополчанам, как удалось спастись благодаря редкостным хитроумию и изворотливости Ромеева.
Искоса поглядывая на него, доброволец Шикунов, вчерашний конторщик порохового завода, спросил:
— Так ли было?
— Совершенно обычно! — последовал ответ. — Дело–то в сыске известное. Когда ворьё хочет обчистить склад, завсегда манят михрютку «на лайку». Тут первое что? Чтоб он стрельнул и чтоб те, кто в домах, знали — стреляет он. Тогда сади в него! Подумают — это он по приблудной собаке. Перевернутся на другой бок и задрыхнут.
Ромеев со значительностью указал на Сизорина:
— А без него не вышло б! — вынул из–под телогрейки револьвер. — Пульни я из этого нагана: любой баран отличит, что это не винт михрютки. А у малого оказался винт!
— Вы по прошлому–то… из сыскного будете? — интересовался Шикунов.
— Именно — и притом, в политическом разрезе! — уточнил со смешком, как бы балагуря, таинственный человек.
Двери теплушки широко раздвинуты — проплывают кленовые лески с розово–жёлтой листвой, то и дело открываются луговины, где ещё вовсю зеленеет высокая густая трава. Ромеев, обняв руками поднятые к подбородку худые колени, следит за мелькающими видами с чутким, радостным интересом.
Шикунов хотел было снова задать ему какой–то вопрос, но перебил Быбин — степенный многодетный рабочий:
— Нету, выходит, сил у начальства? Теперь что ж — отдаём за здорово живёшь Иващенково? Хорошо — мои убрались к родне в деревню. Но дом–то остался… Вот вы, — обратился Быбин к Ромееву, — много, должно быть, шли через расположение красных. Жгут они дома у тех, кто с белыми ушёл?
В ответ раздалось:
— Я этим больно–то не любопытствовал, но видел — горят дома!
И человек закончил вдруг странно–приподнято:
— Оттого Расея — избяная, что искони ей гореть охота!
— Охота гореть? — переспросил сумрачно–медлительный, испитого вида Лушин, огородник из–под посёлка Батраки, и нахмурился.
Загадочный человек меж тем достал из–за пазухи потёртый кожаный бумажник, бережно извлёк из него небольшую цветную репродукцию — по–видимому, из журнала. На ней — красивый замок с башней, возведённый на холме подле реки.
В первый момент Ромеев смотрел на картинку, печально улыбаясь, но вот выражение сделалось надсадно–страдальческим, на ресницах заблестела слеза.
— И чего б мне не жить там?! — вдруг проговорил отрывисто, двинул нижней челюстью, точно разжёвывая что–то неимоверно жёсткое, причиняющее боль. — Но не–е–ет…
Лушин, важно–насупленный, усатый, притиснулся к Шикунову, прошептал ему в ухо:
— Придурошный или придуривается.
3
Утро 6 октября 1918. Состав стоит на запасном пути станции Самара. Солнечно, почти по–летнему тепло. Станция запружена добровольцами Поволжской армии. Красные подступают к городу с запада, с юга, угрожая и ударом с севера. Белые начинают отход на Оренбург и на Уфу.
Гомон, суета, гудки паровозов. На перроне бабы торгуют варёной картошкой, воблой, малосольными огурцами, арбузами и другой нехитрой снедью. По двое проходят молодцы в тёмно–серых суконных френчах. Это вчерашние приказчики, лотошники, мукомолы, молотобойцы, ломовые извозчики. Сегодня они — в эсеровской дружине штаба государственной охраны. Наблюдают за порядком, главное же: выискивают предполагаемых «переодетых комиссаров», ведущих большевицкую пропаганду. Дружинники вооружены однозарядными винтовками «Гра». Франция, где они были сняты с вооружения треть века назад и загромождали склады, сбыла их России как союзнице в войне с Германией.
Ромеев побрился, расчесал на пробор длинные сальные волосы. Пройдя через вокзал на площадь, направился к дому начальника железной дороги, теперь занятому военной контрразведкой. Хмурый дружинник с двумя гранатами на поясе, держа тяжёлую винтовку на плече, будто дубину, заступил путь, нарочито лениво (для фасону) процедил:
— Куда прёшь, как на буфет?
— Важное дело! К начальнику контрразведки.
Дружинник поставил ружьё у ноги, знаком велел Ромееву приподнять полы пиджака, похлопал по карманам штанов.
— Следуй! — двинулся сбоку от пришельца, положив левую руку ему на плечо, правой держа «Гра».
Начальника военной контрразведки Онуфриева на месте не было, и гостя привели в кабинет поручика Панкеева. До германской войны Панкеев служил секретарём суда в Пензе и, хотя потом воевал в пехоте, в армии Комуча сумел устроиться в контрразведку — на передовую его больше не тянуло.
Он сидит за массивным дорогим письменным столом, взирает на стоящего мужика. Тот заговорил неожиданно грамотно, с вкрадчивыми нотками:
— С девятьсот второго, с марта месяца, и до четырнадцатого года — если угодно, извольте проверить — служил, понимаете-с, секретным агентом… Москва, Петербург… Имел восемь награждений! Одно — за подписью его высокопревосходительства господина министра… — назвал фамилию сановника, в уважительной скромности понизив голос до шёпота.
— Действительно? — поручик пренебрежительно хмыкнул, скрывая заинтересованность. — Да вы сядьте. — Кивнул на венский стул.
Гость, со значением помолчав и даже как будто собираясь кашлянуть, но не кашлянув, сел.
«Нос картофелиной, — отмечал Панкеев, — выраженные надбровные дуги. Зауряднейшая деревенская физиономия… если бы не проницательные глаза». Сказал скучно, как бы удостоверяя само собой разумеющееся:
— Желаете служить в контрразведке. Подтвердить награждения не можете…
— Увы-с! — пришелец рассказал, как после Октябрьского переворота скрывался от большевиков, с какими мытарствами добрался до белых.
— Но меня вполне могут тут знать, — поведал он с доверительной многозначительностью: — Вы, господин поручик, не правый эсер будете?
— В партиях не состоял и не состою! — сухо заявил Панкеев, спохватился и покраснел: он, офицер контрразведки, отвечает на вопросы какого–то субъекта. Огрубляя голос, со злостью на себя и на пришельца, спросил:
— Фамилия ваша или как там, чёрт, псевдоним?
Человек с достоинством произнёс:
— Исконная моя фамилия — фон Риббек!
Поручик воззрился на него в изумлении.
Помимо агентурного опыта, невозмутимо говорил гость, у него есть знания из книг о деле разведки и контрразведки: красные от его работы понесут страшный, невосполнимый для них урон.
— Да только, господин поручик, имеется загвоздочка: почему и спросил, не эсер ли вы… Эсеры, которые теперь у вас верховодят, могут мне за прошлое… вполне верёвку. Ведь против них работал-с. Возьмите меня служить, им не открывая. Для пользы ж дела!
Стараясь не выказать замешательства, Панкеев осторожно сказал:
— С моей стороны возражений нет. Вернётся начальник, я с ним переговорю о вас. А пока примите совет: вступайте в полк, в котором оказались. Когда вас вызовем, будет лучше, если явитесь уже солдатом.
И он написал записку командиру полка, рекомендуя принять добровольца на довольствие.
4
Ромеев в гимнастёрке из желтовато–зелёной бязи, опоясанный ремнём, лежал в теплушке на соломе. Под головой — скатка шинели. Ещё он получил медный котелок, русскую пятизарядную винтовку и два брезентовых подсумка с горстью патронов в каждом.
Добровольцы прогуливались вдоль состава или сидели на траве, что росла меж запасных путей, грелись на осеннем солнце. Другие отправились на привокзальную площадь.
В теплушку заглянул Лушин:
— Слышь? Ты, случаем, не хворый? А то вон амбулатория…
— Не нуждаюсь! — прорычал Ромеев.
Подошедший Шикунов благожелательно заметил:
— А на воздухе–то привольно… Вышли бы.
Лушин добавил, что на перроне из–под полы торгуют самогонкой. Ребята пошли: сейчас принесут «баночку».