Страница 54 из 62
— Ты был умный человек, Наумыч. Ты был хитрый человек! Неужели не соображаешь, как ты свихнулся? Ну, скажи мне, объясни, зачем ты талдычишь: город взяли, город взяли?
Отмолчится… нет, смотри–ка — поднял взгляд, произносит с апломбом:
— Потому что взяли! И прошли по нему…
— Да хоть бы и так, тебе это надо?!
— Мне это надо!
— Ну–ну… вот он и есть… склероз. — Толя хотел сказать: «Маразм».
Он переключил мысли на зразы. Эх, и обжираловка будет сегодня! У него припрятана и бутылка перцовки. «Зубровка» или старка были бы предпочтительнее (сорок градусов, а перцовка — только тридцать), но их редко найдёшь в магазинах, и дороговаты. Ладно перцовка есть. Стал насвистывать. Перекладывает фарш в миску, тяпка на столе. Давеча дружки пели это… Толя напевает: «Моряк поехал в Ашхабад, а водки нет в песках… устал искать, устал искать…»
Старик встал, шибнув стол: стакан с чаем — на пол. Хвать тяпку — остриё упёрлось Толе под подбородок. Рука не дрожит. А глазищи!
— Батя… — Толя шёпотом.
Легонечко назад от острия… сунет тяпкой — перережет горло.
— Украли!.. Испохабили… — яростный хрип; лицо исказилось. — Изгадили…
Швырнул тяпку на стол. Как голову держит!
Толя переложил инструмент подальше, на подоконник. Встряхнуть старикашку за шкирку?
— Что такое? — Вывалов хочет рассвирепеть. Что–то ему мешает. Вид старика. Тот никогда не стоял таким… таким, хм… героем.
— Что, ну?.. — повторил Толя грубее, и тут показалось более интересным поиздеваться: — Взяли город, а? Взяли? Город взяли!
— Взяли.
— Ха–ха–ха! — Вывалов в восторге бьёт себя ладонями по груди. — И, это самое, с песней…
— Да. Прошли по нему с песней. И как прошли!
— Ги–ги–ги-и! — Толя пару раз подпрыгнул на месте, шлёпая себя по коленкам. — И ты сам видел? Ты там был?
— Я — шёл! — сказал Дворин с горькой гордостью. — С песней, которую потом украли и изгадили.
Толя хохотнул ещё раз–другой.
Замолчал.
Вглядывается в стоящего перед ним тестя… осанка… выражение… Обалдеть! Шестерёнки искромётно завращались в голове Толи. Он отнюдь не дурак, Толя Вывалов. Мысль пошла… Вот почему… «Я вам больше скажу…» — вот оно что–оо! Он не из этих, а… Он?!
— Батя… — рот не закрылся, — ты… — Толя вытер слюну с угла рта, — брал город? Я никому ни–ни! — он перекрестился, — чтоб я сдох! А эти козлы, хохо–хо! ой, козлы–ыыы… Они все козлы против тебя, батя.
— Уважаю! — вскричал Толя, чувствуя, что, может, и не врёт. — На колени
встану — спой ту песню!.. — встал на колени.
— Брось клоунаду, — в сердитой рассеянности сказал Дворин.
— Я ниц распр–р–ростр–рюсь! — Толя, повалившись на пол, исподлобья глядел на тестя, протягивал руки к его ногам.
— Встань! — сухо сказал Дворин.
— А?
— Не лежать же на полу.
— Ага, — Толя сел на табуретку, насвистывая.
Мама родная — старик поёт!
Куплет следовал за куплетом, и, когда припев повторился, Толя ухватил его, и пошёл дуэт:
Стожок на поляне
Памяти дяди Павла
1
Хвоя, мох под ногами; малохоженый гулкий бор. Белка скользнула с ели на ель. Поёт дрозд на суку. Прохлада рассветная. Гуще туман; лес расступился — река. Курится пар над медленной водой. За туманами вдали, в выси — розовеет. Вот–вот выстелется малиновая полоса. По липкой тропке — к пристани с настилом гнилым. Прилепилась пристань к глинистому откосу; кругом вязы торчат: обломанные, дуплистые. Отжили. Но как уместны!
Заскрипели под ногами доски. В открытой будке сторож сидит. Он же — и матрос причала, и кассир. Тщедушный старичишка в тельняшке. С газетой
«Социалистическое земледелие» за 14 июля 1931 года.
— Моя пришла. Здоров утро говорит!
Не отвечая, старик поскрёб в бороде, разгладил на тощих коленях газету.
— Моя на Самара нада!
Сторож ещё добрых три–четыре минуты не отрывает глаз от газеты. Наконец поворачивает голову. Исподлобья глядит.
— Что твоя читал? Что сердитый так?
Старик втянул воздух, отхаркнулся, пустил плевок через весь дебаркадер.
— Не понять тебе наших делов, приблудный ты человек.
— Э-э, зачем твоя обижает? Сидорка давно на Волга. Тут лес, и Сидорка в такой жил! Урман.
— То–то и дело, что урман, — сторож сложил газету, спрятал под тельняшку. — По–людски говорить не выучишься. Смыслу в тебе нет! И душевного отклику!
Быстро тает туман. Солнце. Внизу по реке — островки; по правому берегу — сосновый мачтовый лес, по левому — поля, деревня. А по реке вверх, за водной далью, горы под шафранным небом. Царёв Курган. Стенькин Утёс. Жигули.
— Ты, Ложкарь, — угрюмо сказал старик, — от кормильца свово, от Егора Федорыча, отрёкся. А Рогнедку вскормил, чтоб сластиться ей. Тебе сколь? Полста годков, поди? А ей шешнадцать, али и тово нет ещё?
— Э-э, твоя злой! Егор кулак был! А Сидорка батрак был! Твоя как враг говорит.
Старик егознул на лавке, зырк–зырк по сторонам, закрылся в будке. Ух, язык клятый, чтоб те отпасть! Через минуту выглянул:
— Сидор, тебе до Самары? Ты билет не бери, я тебя так пущу, — и потряс газетой. — Думаешь, про чего в ней разбираю? Про мироеда, врага! Как нам с тобой его изничтожить! Ты, Сидор, учти моё понятие.
Когда низкорослый мужик в заплатанной, до колен, рубахе, обшитой
красной лентой, отошёл к перилам дебаркадера, сторож прошептал:
— Язви тя! И откель только попёрла эта чума…
Колотьё в груди. Господи, оборони… Возле Воздвиженки один из таких вот шатался — лесной объездчик… всё самогонку искал. А после — на-а! Револьвером машет! Уполномоченный РИКа… Брата с пятерьмя детьми — за двоих лошадок и телков двоих — на Соловки!
2
Сверху шёл похожий на торт «Марксист» — бывшая «Франция» известного до революции пароходного товарищества «Кавказ и Меркурий». Борта розово–палевые, палубные надстройки — цвета сливок. Колёса завращались в обратную сторону, гася инерцию, взбивая плицами рыжеватую пену. Сторож намотал канат–чалку на тумбу.
На палубе, к носу ближе, стоял внушительного облика полный человек в чесучовом френче. Выбритое лицо спокойно–тяжёлое; глаза маленькие, глубоко сидят, друг к дружке близёхонько. Остановились на плосколицем мужике в заплатанной рубахе: смоляные, с резкой сединой волосы закручены в косицу, усы вислые, бородёнка жидкая.
— Эй, Сидор, садись в каюту! — сторож хихикнул, оглянулся.
Закинув за спину мешок, человек в рубахе до колен поднимался по тропке от дебаркадера.
Из–за ветвей следил, как отваливал пароход, как, бурля воду, пошёл вниз. На палубе с десяток пассажиров.
Всплески поднятых волн, щёлканье клестов в бору; медно–красные стволы — один другого стройней. Всё звончей щебет бесчисленных птах.
Солнце взошло. Орёл в выси пролетел к Стенькину Утёсу; божья коровка на рукаве — пунцовая бусинка.
Жарко; манит вода искупаться. Шныряют над ней ласточки–береговушки. К чайкам, что над водой зависли, мерно помахивая крыльями, ворона присоседилась. Неуж собралась нырнуть за рыбёшкой?