Страница 51 из 62
Со двора сквозь дверные и оконные проёмы долетели крики упрямого торжества: оказалось, на соседней улице Лукин и Двойрин повели добровольцев в атаку — у красных отбит квартал.
Не всё ещё потеряно! Евстафий тормошит Иосифа за плечи. А если придут казаки из станиц? Красных — вон из Оренбурга! Восстание — на весь край!
Подлетал с басистым бульканием грузный снаряд из мортиры, на секунду родившийся визг обернулся страшно рявкнувшим громом. Грянула тьма.
Пульсирующая боль вламывалась в затылок, в темя, точно упруго–цепкая рука сильно пожимала мозг. Иосиф сидел в мусоре, полузасыпанный им. Козлов, поднявшись на ноги, отряхнулся и стал вытаскивать товарища из завала извёстки. Разрывом смело с пекарни крышу, потолок рухнул, но, по редкому счастью, никого не пристукнуло доской. Лишь Иосифу на голову обвалился пласт штукатурки.
— Жив? — кричал Козлов, стирая с его лица грязь. — Кости целы?
Он приподнялся; рот был забит едучим крошевом, вяжущая нестерпимая сухость выжигала горло и всё нутро. Мука смертельной жажды вырвалась надсадным сипением:
— П–х–сс… п–хи–ить…
Евстафий схватился за пояс — потерял фляжку в бою. Как и Иосиф. И у других ни у кого не нашлось воды — выпили.
Козлов смотрел в проём выбитого, без рамы, окна. На той стороне улицы виднелась водопроводная колонка. Он взял у кого–то фляжку, выпрыгнул в окно и прямиком помчался к колонке.
Иосиф притулился на куче обломков, чувствуя, до чего он сейчас бессильный, утлый жилец. Но при том у него не было ощущения брошенности — он видел того, кто торопился за живой водой. «Как он так бежит? Улица простреливается! Надо крикнуть ему…» — раздирающий кашель не давал вздохнуть.
Евстафий налил фляжку, крутнул крышечку — и пустился бегом назад: вдруг подошвы одновременно оторвались от земли, словно он захотел кинуться боком наземь. Он извивался, бился на грязном льду улицы, потом агония стихла, слабо дрогнул носок большого стоптанного сапога. Внезапно лежащий дёрнулся раз–второй и катнулся — это пулемётчик не пожалел длинной очереди.
14
У Иосифа сотрясение мозга. Ночью его вывезли из города на перегруженной ранеными двуколке. Белые уходили не в ту сторону, откуда появились накануне. Теперь им не попадалось ни одного деревца. Невысоко над землёй фосфоресцировал мутный лунный круг, и безотрадно серой гляделась равнина под нестаявшим загрязнённым снегом.
Жгучая скорбь въелась в каждую жилку Иосифа. Дядя убит в рукопашном бою в Форштадте. Никого близкого нет рядом.
Смерть по–прежнему вездесуща и молодо–ненасытна, тут и там трупы, трупы. Белые партизаны не признали проигрыша, и Лукин кочевал по станицам в неукротимом рвении поднять казачью массу. В Неженской его захватил карательный отряд. Кнутами посечённая вмызг спина войскового старшины скипелась кровью. Перебив ему предплечья, каратели бросили его на навоз и застрелили.
Но маленькая дружина белых проскакивала от хутора к хутору, продолжая кусаться. Иосиф, как только отпустили тошнота, головокружение, встал в строй.
Когда восстали чехословаки и сопротивление комиссарам, наконец–то, полыхнуло яро и широко, дружина влилась в часть, что схватилась с так называемой Уральской армией Блюхера. А Иосиф представлял себя на другом боевом участке — среди тех, кто должен взять Оренбург.
…Прилетела весть: Оренбург занят без боя. Зато армия Блюхера, на время очутившаяся в отрыве от сил Совдепии, пугливости не выказала. Кольца окружения нет, и Блюхер знает: дутовцев маловато, чтобы помешать его переходу на Средний Урал.
Война в подёрнутой сизоватым дымком степи. Травы обильно и высоко разрослись и начали густо темнеть от корня. По всему обширному уходящему на отлогость полю яростно рдели пламенно–розовые гвоздики, неотразимо–свежо сияли жёлтые купавы. Где–то за холмистой далью еле слышно порокатывал добродушный гром, а вблизи раздольно и перекидисто грохали выстрелы винтовок. Иосифа, лежавшего в цепи, тяжело ранило в грудь.
Его лечили в госпитале в Троицке, и смерть прилипчиво и долго тёрлась около. Пролётные ливни шумно сыпались на богатые хлеба и на теряющие зерно, скорбные выхолощенные, а то и вовсе вытоптанные, пожжённые нивы. Дробь крупных сверкающих брызг пестрила дымящийся прах военных дорог. Листья тополей состарились и зарябили на ветру седовато–стальной изнанкой. Бледно зажелтело мелкокустье, и по низким, топким местам стали пунцово посвечивать заросли краснотала.
Иосиф начинал подниматься; стал ходить. Для полного выздоровления комиссия списала его в полугодовой отпуск. Из Томска от отца пришли деньги. Надо ехать домой. В Томске — белая власть, дорога свободна.
Но удалиться от Оренбурга невозможно…
Поселился в гостинице и стал ходить на пустырь, где по подмороженно–хрупкой траве, звенящей маршировали учебные команды: гимназисты и реалисты, пьяные от военных грёз.
Снежная искрящаяся накипь росла и росла на безмятежно зеленеющих хвойных лапах, сваленные во дворах обрубы лесин по ночам трескуче раскалывались от мороза. Смуглые январские облака затянули небо, метель щедро крыла пухлыми хлопьями застарело–сухой, окаменевший снег. Однажды, когда сквозь оконную изморозь в гостиницу точился задымленно–рдеющий вечерний свет, стало известно: Оренбург снова захвачен красными.
Белые готовили весеннее наступление. Иосифа забраковали: не мог осилить, с полной боевой выкладкой, и короткого перехода — задыхался, отставал; не отвязывалось кровохаркание. Тогда он пристроился в госпитале санитаром. Выстраданное тронуло его глаза умудрённостью, в них проглядывала какая–то особая душевная глубина.
Весну, лето он вымаливал у неба весть о взятии Оренбурга… Нет! Белые разбиты.
В то пасмурное душное утро августа, идя в госпиталь на службу, он всё ещё надеялся… А перед полуднем в Троицк вступили красные.
Мало кто помнил, что санитар Двойрин — из дутовских добровольцев. Те, кто помнил, не успели донести: он ушёл из города. В Оренбург.
15
Поздняя осень девятнадцатого шла в зиму: недужно–мучительную и обвальную. В завшивленном здании оренбургского вокзала сидели на полу тифозные с набухшими дурной кровью потухающими глазами. На Конносенной площади, наклеенное на тумбу, чернело жирными буквами воззвание: «К трудовым народам всей земли». Под ним лепилось другое: «Водка — заклятый враг человечества!» В бывшем епархиальном училище председатель облисполкома произносил перед средним и младшим комсоставом:
— Мечта сбылась! Пролетарии мира переходят в одну единую трудовую семью…
По ухабистым загаженным улицам потекла, шипя, продиристо–колючая позёмка. Лошади с шершавой, смёрзшейся от пота шерстью тянули возы, нагруженные раздетыми донага одеревенелыми трупами.
У казарм бывшего юнкерского училища, набитых красноармейцами со звёздами на рукавах, нередко видели молодого еврея в истрёпанно–ветхой долгополой бекеше. Отсюда Иосиф уходил на Воскресенскую улицу и шёл по ней до места, где погиб Истогин. Потом направлялся к угловому дому, в котором был убит Пузищев. Затем одолевал путь до полуразрушенного здания: напротив него упал Козлов.
А место в Форштадте, где погиб дядя Саул, он не знал…
Он снимал комнатку, которую подыскал, познакомясь с местной еврейской общиной: благо, что–то осталось из присланных отцом денег.
В общине внимательнее других относился к Иосифу скорняк Кац. У него дочь Мария на выданье. И нужен свой человек, кто взял бы на себя риск продавать на толкучке шапки: частная торговля тогда преследовалась.
Двойрин стал торговцем шапками. Кстати, его фамилия изменилась. Малограмотные чиновники рабоче–крестьянской власти посчитали краткое «и» в середине слова неуместным и Иосифа сделали Двориным.
Настал нэп с его благословенным обилием белых булок, колбасы, пива. Суетно вскипевшая пора вселяла манкие надежды в людей, что похлёбывали в ресторанах водочку под икорку и поджаристые битки с луком. Украшением улиц стали клетчатые габардиновые пальто, фасонные ботики на высоком каблуке и муфты из чернобурки. Дворин уже не бегает по толкучкам. Стоит за прилавком в магазине Каца. Окреп, больше не кашляет кровью. Кац выдал за него дочь.