Чужие деньги

В тот день Татьяна явилась к нему без детей. В чем-то широком, разлетающемся, украшенном перьями. Элегантный наряд плохо соответствовал и раздавшейся коренастой фигуре, и внутреннему напряжению, более подходящему для тяжелой работы: Татьяна выглядела в этих перьях мускулистым страусом, который, вопреки пышному хвосту, не может взлететь. Духами от нее воняло так интенсивно, что острый запах выявлял свою спиртовую основу. Ему в первый миг, когда она выступила из-за двери, даже померещилось, будто сестра пьяна… Сам Виктор тогда если и употреблял, то самую каплю, по праздникам и в компании.

— Давно приехала, Таня? — спросил Виктор, отступая, как всегда, перед напором ее энергии. — Глеб тоже в Москве?

— Глеб у себя в Приволжске, я одна… Впусти меня, Витя, у меня к тебе основательный деловой разговор.

Примостясь в углу дивана, терзая пальцами валик, как кошка; которая старается сорвать мешающий коготь, Таня заговорила сухо и деловито. Есть один промышленный проект, который поможет им обогатиться. Там миллионы, миллиарды, и не рублей, Витя, не рублей! Фактически, все уже у нее в кармане, препятствием является один человек. Этого человека надо кончить. Если это сделает Виктор — собственноручно или через верных ему сотрудников — может твердо рассчитывать на один процент акций их компании.

— Что значит «кончить»? — оторопел Виктор.

— Убить, — спокойно перевела Татьяна. — А когда дело будет сделано, я тебе гарантирую один процент. Это очень много.

Между близкими родственниками не приняты денежные расчеты. Но это не значит, что оплата в другой валюте не принимается. Платят временем, нервами, слезами, кровью… И хорошо, если только своей кровью.

Виктор ударился в панику: пытался отговорить сестру от уголовщины, убеждал, что преступления редко бывают успешными, а если даже и так, то их плоды никогда не приносят преступникам счастья. То, что он на убийство не пойдет, было для него настолько же очевидным, как то, что солнце встает на востоке, а заходит на западе. Но Татьяна была необорима, как капля, долбящая камень, как резиновая стена, как древнегреческий рок. Игнорируя его разумные доводы и эмоциональные заклинания, она твердила только о том, какую пользу принесет это убийство, как легко его осуществить с Глебовыми деньгами и Викторовыми возможностями. Виктор попытался ее выставить — она не ушла, она когтисто вцепилась в валик этого самого дивана, который Милютин так и не сменил, хотя не раз порывался, и гнула свое. А Виктор хватался за голову, призывал, заклинал, наконец устал и замолчал. Лишенному голоса, ему оставалось только слушать. И постепенно в помраченной его башке солнце взошло с запада…

Убивал не собственными руками: Татьяна и не требовала от брата такой самоотверженности, которая в случае провала могла ее серьезно подставить. Но исполнителей подобрал лично. Фролов и Панасенко — неглупые, непьющие, регулярно представлявшиеся к следующему званию и за деньги готовые совершенно на все. Для начала они проследили маршрут Григория Света, ежедневно, кроме субботы и воскресенья, совершавшего изнурительные поездки на электричке Москва — Домодедово. По четвергам возвращался поздно, часов в десять вечера, когда основной людской поток успевал отхлынуть. Вникнув во все обстоятельства, Виктор Милютин предложил наиболее простой и совершенный способ убийства. Фролов и Панасенко садятся на электричку вместе с Григорием Светом в Москве. Выбрав момент, когда он выйдет покурить в тамбур, сбросить его под поезд и дернуть стоп-кран. Они, двое, — сотрудники милиции и свидетели. Сами составят протокол, сами распишутся. Все.

Было холодно — тогда тоже было холодно, когда Григорий Свет ехал на электричке, не догадываясь, что направляется не домой, а в смерть. Поземка мела… Правда, не ноябрь, а ранняя весна — начало марта. В России большая часть года холодная, поэтому убивают большей частью в то время, когда холодно. По весне, когда растает снег, ждущие опознания трупы показываются на поверхность земли, за что получили от судебных медиков иронически-ласковое название — «подснежники»… Ну это из раздела милицейской лирики. А нас ждет грубая проза. Григорий Свет ехал не один, а с двумя друзьями. Первый друг, худой и с тихим голосом, не представлял угрозы, зато второй, мощный, как борец в тяжелом весе, заставлял призадуматься. Реализацию плана можно было отложить, но Фролов и Панасенко не из тех, кто боится трудностей. Тем более задаток они уже получили.

Электричка медленно ползет, подолгу задерживается, пропуская встречные составы. За длинным рядом окон — темнота, в которой подвешены на невидимых нитях разноцветные огни станций и домов. Но для тех, кто досконально изучил движение на этом участке пути, темнота не является непроницаемой. Красным пунктиром горит в ней участок перегона, наиболее подходящий для лишения человека жизни.

Григорий Свет курил в тамбуре. Длинное, вытянутое жизненными неурядицами лицо. Морщины, неприкаянность, глубоко запрятанная человеческая теплота. Закуривал, защищая огонек спички от ветра, хлещущего из-за разбитого стекла двери. Поднял голову, когда двое в милицейской форме вошли в тамбур. Улыбнулся:

— Ребята, вам чего?

Ребята подготовились лихо. Пока один раздвигал двери, другой толкал Света в зияющий, скрежещущий, черный, пышущий острым белым снегом проем, за который изобретатель цеплялся худыми пальцами с нездоровыми ногтями, слоистыми и пожелтевшими от никотина, повторяя: «Ребята, вы что? Я же вам ничего не сделал», надеясь, что это не те, нападения кого он ждал, когда обращался к нотариусу с просьбой о защите, что это дорожное хулиганство со стороны куражащихся ментов… Не утратив огонек этой надежды в глазах, он отпал от дверей, когда не смогли его больше держать переломанные ударом сапога пальцы, и полетел вниз, под встречный локомотив. Закричать Свет успел так, что стоп-кран дернули в другом вагоне, до которого прежде докатился этот вопль — человеческий, растерянный в первую секунду, стремительно выросший до рева животного, чью размозженную плоть накручивает на себя колесо судьбы.

Относительно спутников Григория Света Фролов и Панасенко не проявили должной проницательности. Струсил как раз тот из них, который был мускулист и огромен: он застыл, не решаясь войти в тамбур, где кипела борьба. Зато второй, тощий, не раздумывая, бросился на выручку, вцепился в рукав Фролова, как маленькая, но отважная собачонка, и, как знать, возможно, изменил бы соотношение сил, но с Григорием Светом уже было покончено, он был уже не жилец, падая под колеса поезда, и его предсмертный крик парализовал тощего световского приятеля. Вся его храбрость улетучилась в один миг.

— Хочешь, мы и тебя туда же? — припер его к грязной тамбурной стенке Фролов, стремясь разобраться с этой непредвиденной помехой, пока не набежал народ. — Не сейчас, а позже! Если вякнешь не то, что следует!

— Не надо… у меня дети…

— Вот то-то, что дети! Показания напишешь, какие попросим.

— Напишу…

Всей этой растянутой пронзительной сцены Виктор Милютин не наблюдал, однако живо восстановил ее по рассказу своих подчиненных. Они еще ждали дополнительного материального поощрения за то, что так ловко вышли из ситуации с нежелательными свидетелями, на основании показаний которых был составлен безукоризненный протокол, и очень удивились, когда начальник обругал их бестолочами: свидетель — все равно свидетель! Но убрать, в дополнение к Свету, Вьюркова и Махоткина не приказал. Слишком много трупов — подозрительно. И материальное поощрение, в довесок к обещанному, выдал. Не из своего кармана платит. Хотя, наверное, теперь из своего. Концерн «Пластик» теперь и его концерн…

Из художественной литературы известно, что убийцам частенько мерещатся убитые. Виктору Милютину неизвестно, что там творится в дебрях заскорузлой психики Фролова и Панасенко, но ему ни разу не являлся Григорий Свет, которого он не видел ни до, ни после смерти. С ним произошло нечто худшее, не нашедшее достойного отражения на страницах книг: потеря интереса к жизни. Ему не нужны были ни деньги, ради которых, хотя бы формально, он решился на преступление, ни продвижение по службе, которую он бросил в начале июля того черного, завьюженного убийством года; не нужно было совсем ничего. Татьяна, испуганная тем, что творится с братом, и упрекая его в отсутствии силы воли (она-то, в отличие от него, слабая женщина, не впадает в депрессию и спит спокойно), постаралась подсластить пилюлю одним процентом акций, которые, согласно ее обещанию, совсем скоро начнут приносить верный доход. Обещания не обманули, только никакого счастья Виктору Милютину это не принесло. Оказалось, что кое-что его все же способно интересовать: спиртное. Как облегчение, как утешение? Нет, просто так, само по себе. Виктор запил со страстью, которой сим от себя не ждал. Пил и высококачественные марочные вина, и всякую дрянь: его хватало на все. Татьян» собиралась вести его к модному психиатру, но, в опасениях, чтобы под гипнозом брат не сболтнул лишнего, ограничилась полумерой: отобрала его один процент акций, пообещав переводить на сберкнижку прожиточный минимум, исключающий беспробудное пьянство. Виктор был в то время настолько пассивен, что согласился глазом не моргнув. Моргать глазами ему было бы тогда трудновато, потому что глаза днем и ночью были у него заплывшие. Он чувствовал, что гибнет, а гибнуть он не хотел. Почему? Вот вопрос! Он не хотел гибнуть, но навсегда утопил в вине свою светлую улыбку, которая вела его к вершинам и спасала от всех неприятностей.