Тополиный пух

— Типун тебе! — Турецкий суеверно сплюнул, постучал костяшкой пальца по столу, а потом еще на всякий случай перекрестился.

А вот о ночной аварии Грязнов не стал говорить Турецкому. Часа через три после того как они расстались, Вячеславу позвонил Кулагин и поклялся всеми святыми, что его парни к происшествию на Комсомольском проспекте не имеют отношения, он лично проверил все машины — нигде никаких следов столкновений. Предложил даже самому Вячеславу подъехать либо прислать своих сотрудников — те проверят по списку и убедятся. И Грязнов махнул рукой — дай бог, если это в самом деле случайность, каких бывает немало. Правда, Сане от этого не легче.

3

Свое сообщение Константину Дмитриевичу Вячеслав Иванович сделал, разумеется, в присутствии Турецкого, и не в стенах здания Генеральной прокуратуры, а у себя дома, вечером, куда они заманили Меркулова, чтобы по-дружески поужинать и обменяться некоторыми соображениями по поводу того дела, которое неожиданно оказалось всем небезразлично — по разным причинам.

Столь длинная и витиеватая преамбула, конечно, не могла не заинтересовать Константина Дмитриевича. Тем более что и не собирались вместе давно, и тому были свои причины, главная среди которых — участившиеся теракты, будь трижды прокляты и они сами, и те, кто их совершает! Легкоранимая Костина душа все никак не могла свыкнуться с бессмысленной гибелью людей, в то время как в Генеральной прокуратуре главенствовало нельзя сказать, чтобы совсем уж равнодушное отношение к этой страшной и непредсказуемой человеческой беде, но что, в общем, спокойное — это точно. Некоторые называли его деловым, рабочим — так ведь гораздо удобнее объясняться с вышестоящими инстанциями. Опять же и с прессой: «Мы в курсе, мы глубоко сожалеем, но… в интересах следствия, понимаете ли! Да и вам, журналистам, неплохо бы поумерить свои «страшилки». Ну зачем без конца людей пугать? Нервы им трепать?..» Так чье-то неумение или нежелание активно действовать, разбираться с истинными виновниками трагедий превращалось в политику, а Меркулов терпеть не мог подобной страусиной политики: закопал собственную башку в песок и — ничего не вижу, ничего не слышу…

Вот и его реакция на информацию Славки была, можно сказать, отрицательная.

Турецкий это отчасти предвидел, тем не менее рассчитывал хотя бы на понимание со стороны Кости. Нет, никакого понимания и близко не было. Костя даже рассердился. Его точка зрения оказалась проста до откровения.

Им хотят всучить дезинформацию, явный компромат на достойного человека, занимающего высокий судейский пост, а они, вместо того чтобы взять шантажиста за шкирку либо дать ему от ворот поворот, пытаются отыскать для него какие-то оправдания!

В общем, «Фантомас разбушевался». И даже потребовал сообщить фамилию источника. Ну, это уж дудки!

Вячеслав заявил, что дал слово, Турецкий поддержал его. Костя остался в меньшинстве. И выдал следующую тираду:

— Если бы не это ваше слово, господа юристы, — (когда Костя начинал оперировать такими терминами, это означало, что дело плохо, он уже на грани срыва в своем раздражении), — я бы сейчас снял телефонную трубку и напрямую спросил у Кирилла, могло быть такое с ним в последнее время или нет? И уверяю вас, он мне не соврал бы, ответил бы, что даже в плохом сне не представляет себе ничего подобного! Вы вдумайтесь! Это в его-то нынешнем положении?! Да как же вы не понимаете, что это очередная, причем грубейшая, провокация! И вы еще о чем-то раздумываете! Мне стыдно за вас, ребята…

Костя насупился. Но, к счастью, ненадолго.

Поговорили о его семейных делах, перекинулись на Турецкого, пребывающего временно в одиночестве, но ведущего, оказывается, неуловимую и непредсказуемую внеслужебную жизнь.

Саня, естественно, получил очередной втык от Кости, за неправедный образ жизни, Грязнов немедленно поддержал в этом вопросе Меркулова, и могло даже показаться стороннему наблюдателю, что им обоим сейчас это доставляло особое удовольствие, да и других забот не было, как «воспитывать» Турецкого. А Александр Борисович воспользовался установившимся между Грязновым и Меркуловым единодушием и мягко вернулся к вопросу о расследовании. Доказывая тем самым, что он всегда думает только о работе, и не надо на него вешать всех собак, кошек и прочую дохлую нечисть.

Костя не заметил, или сделал вид, что не заметил, такого перехода.

— Между прочим, — сказал он, — я обдумал твое соображение насчет командировки. В нем есть немало аргументов «за».

— Хотелось бы знать, — заметил Турецкий.

Грязнов, который не был в курсе, уставился на них с вопросом в глазах.

— А что хоть за командировка-то?

— Да вот, Сане захотелось в Штаты ненадолго слетать, — снисходительно ухмыльнулся Меркулов.

— Это куда же? А-а! В Бостон? — догадался Вячеслав.

— У тебя есть на этот счет свое мнение? — спросил Костя. — Ты ж ведь у нас информирован полностью, не так ли?

— Нет, ну всего-то я не знаю, но в общих чертах — да. А что, я бы поддержал.

— А почему, не хочешь объяснить? — продолжал с улыбкой настаивать Меркулов.

— Ну… не для того, конечно, чтобы проветриться, это понятно. Машинка-то пишущая, хотим мы или не хотим, пока не найдена. А нет ее, нет и доказательств.

— Значит, теперь ты считаешь, что расследование продолжать надо?

Ох и ехидный же человек, этот Костя!

— Поездка нужна только в том случае, если расследование будет продолжено, — серьезно заговорил Вячеслав. — А своей постановкой вопроса ты как раз и подчеркнул его необходимость, так что не переваливай проблемы с больной головы на здоровую! — Он шлепнул себя по темени. — На мою! И мое предложение сегодня, вы оба знаете, чем оно было продиктовано. Не принято — у меня язык на замке. Надеюсь, что у вас — тоже. Для моего и вашего же дальнейшего спокойствия. А компромат, Костя, как ты верно подметил, лежит в конверте не для того, чтобы набираться крепости, подобно хорошему коньяку… Кстати, я полагаю, надо налить, — что он и сделал и, поднимая свою рюмку, закончил: — А когда он всплывет, попомните мои слова: в наше жестокое время всегда найдется возможность договориться на приемлемых для обеих сторон условиях. А жесткую позицию, основанную лишь на высочайших принципах морали, не очень понятных, к слову, большинству наших соотечественников, мы все уже не раз ощущали на собственных шкурах. Я в данном случае не по поводу твоих возражений, Костя, я, как бы это, вообще.

— Ну, вообще так вообще, — словно отмахнулся Меркулов. — И говорить, значит, не о чем. Но ты все-таки считаешь, что лично я против каких-то договоренностей? И из-за этой моей, опять-таки жесткой, позиции могут в ближайшем будущем возникнуть непредсказуемые неприятности?

— Ну не у тебя же, Костя. И не у Сани. И не у меня тоже. Но они, можете поверить мне на слово, обязательно будут.

— Как у нас говорят? — усмехнулся Меркулов. — Чему быть, того не миновать, так что не будем расстраиваться. А ты, Саня, так уж и быть, готовься в командировку. Сделай необходимые звонки в Мюнхен, в Нью-Йорк, куда еще? Выясни местонахождение фигуранта и — с Богом. А я со своей стороны постараюсь утрясти твой вопрос с генеральным…

Потом, когда они уже покончили с ужином, Костя вдруг засобирался. На него иногда находило такое настроение — ехать домой, и никаких тебе. Почти беспричинно. Но, видно, нужда все-таки имелась, потому что он стал поглядывать на часы, словно куда-то опаздывал.

Грязнов с Турецким вызвались его проводить, ибо у обоих вдруг одновременно возникло желание продолжить, но теперь у Сани, в доме которого, правда, не было никакой закуски. Вячеслав Иванович быстро соорудил пару свертков, сунул их в полиэтиленовый пакет и вручил Турецкому.

— На, теперь ты будешь хозяином, — тихо сказал он, тайком от Кости, чтобы тот не обиделся, будто они затевают что-то интересное, а его с собой не приглашают.

Дело в том, что Костина реакция была им теперь понятна, и обсуждать варианты в его присутствии не хотелось. А обсудить надо было, пока события не начали развиваться сами по себе, возможно с пугающей быстротой. Что тоже не исключалось. И у Грязнова, и у Турецкого были по этому поводу свои, достаточно веские соображения.