Страница 21 из 165
Кто-то что-то выкрикивал, махая руками над головой, но жидкая толпа молодых людей таяла и дробилась; кое-кто исподволь отошел и смешался с прохожими, оставшиеся зябко переминались с ноги на ногу, поворачивались во все стороны, дышали на руки и молчали. Толпа на тротуарах не обращала на них внимания. Юнцы ждали «красного террора», а дождались пренебрежительного безразличия. «Это — наши», — разочарованно подумал Борис.
Группы студентов скандировали рифмованный лозунг, он повис в морозном воздухе, несколько голосов нестройно откликнулось, но этот отклик был едва слышен в шуме взбудораженной улицы.
Пражане, не теряй отвагу,
Студенты защищают Прагу!
Юнцы стыдливо отводили глаза. Изо ртов у них шел морозный пар. На тротуаре две-три головы повернулись в их сторону, кто-то замахал шляпой, но в общем сочувствие было слабое.
Духовая музыка по радио заглушила замиравшие возгласы:
Ввести у нас не разрешим мы
Тоталитарные режимы!
И снова: «Ввести у нас не разрешим мы…»
А ну их к бесу! Борис с досадой отвернулся и пошел по краю тротуара. Пустой номер! И это «гигантская манифестация, которая увлечет народ в бой против красных»? Нечего сказать!
А здесь? Сколько народу! По мостовой от Музея с песнями тянулось шествие молодежи. Знамена и лозунги, лица, румяные от мороза. «Раз-два, пеклу не бывать, рай себе добудем!» Борис смотрел на них с ненавистью и интересом: это они! Те, другие! Это молодежь с фабрик и заводов, есть лица, знакомые и по бурным студенческим сходкам; он встречал их в факультетских коридорах. Из Союза молодежи, ишь ты! Чтобы не оказаться среди этих демонстрантов, Борис перешел на тротуар и прислонился к голому стволу дерева. Бедлам, да и только! Может, будет драка, подумал он с волнением, и сердце у него учащенно забилось. Пусть, пусть подерутся. Ему почти хотелось этого. Может, и стрелять будут. Вот и был бы террор! Сейчас две демонстрации столкнутся и начнется свалка!
Но свалка не началась. Несмотря на шум, гомон, выкрикивания лозунгов и перебранку, в рядах тех, других, царили непостижимое спокойствие и выдержка, которые пугали Бориса, выводили его из терпения, побуждали к действию.
У Бориса закружилась голова, в душе смешались злоба и страх, возникла бессмысленная боязнь перед дубинками и затрещинами полицейских. Борис подавил ее и вдруг почувствовал непреодолимое желание выкинуть какой-нибудь безрассудно смелый фортель — что-то такое, отчего сердце учащенно забьется, на чем можно испытать свою отвагу… Но что же, что?
Борис оглянулся и в двух шагах от себя увидел рабочего-милиционера. Повернувшись лицом к мостовой, тот стоял в зимней куртке с сигаретой в зубах, неподвижный, как изваяние; прищуренными глазами он наблюдал за движением на улице. Какое невозмутимое лицо!
Двумя шагами дальше стоял другой, за ним третий. Борис заметил, что они оцепили всю улицу. Стоят и караулят, больше ничего, но от самого их присутствия мурашки пробегают по спине и становится сухо во рту. К тому, что стоял ближе к Борису, подошел другой, плечистый парень в высоких сапогах, подпоясанный ремнем. Они обменялись короткими фразами, потом кто-то крикнул: «Патера, Пепик, найдется у тебя закурить?» Рабочий сунул руку в карман и молча протянул пачку через плечо. У него было крупное лицо с широкими скулами, глубокие морщины сбегались на крепком подбородке, все лицо выражало скрытую силу. «Чем-то все они похожи друг на друга, — подумал Борис. — У нас на заводе тоже вот такие».
Им снова овладело яростное желание совершить что-то, его бил легкий озноб. Он злился на себя, на свою нерешительность! Вот сейчас! Точно понукаемый кем-то, он почти вплотную подошел к рабочему и уперся в него вызывающим взглядом, словно хотел прогнать его отсюда, уничтожить, подавить своим гневом и презрением. Рабочий не отводил глаз, сощуренных в щелки. С минуту они глядели друг на друга. Казалось, ничто не сможет вывести крепыша из равновесия.
— Тебе что-нибудь надо, приятель? — спросил он с добродушной снисходительностью.
Борис вытаращил глаза, перевел дыхание и отвел взгляд.
— Д-да… Не найдется ли у вас огонька?
И он вытащил портсигар.
— Есть. Закуривайте сами, а то ветрено.
Борис еще не успел отойти от него, ноги что-то ослабли, когда услышал, как этот широкоплечий детина рассказывает кому-то:
…Хотел я, помню, дать ему раза, а потом думаю: поднимет крик — мол, диктатура. Лучше уноси ноги, петушок, пока я тебя не тронул. А то нос отморозишь.
Ирена ждала Ондржея в машине, стоявшей в переулке, в двух шагах от Вацлавской площади, и наблюдала оживленную улицу. Она слышала шаги, возгласы, пение. Мимо неосвещенной машины проходили люди и шли на площадь, словно влекомые невидимым магнитом. Весь мир с ума сошел, что ли?
Кто-то постучал пальцами по стеклу. Ирена обернулась и узнала загорелое лицо Бориса Тайхмана. Он улыбнулся ей, без спросу влез в машину, уселся на заднем сиденье и захлопнул дверцу.
— Привет, землячка! А я тут брожу и вдруг вижу знакомую машину и вас в ней, — заговорил он, потирая замерзшие руки. — Вы тоже приехали делать революцию? Что творится-то, а? Возможно, и стрелять будут. Я только вчера вернулся из Шпиндла, там роскошная лыжня! Вы в этом году не выезжали? А здесь в Праге все вверх тормашками! Что скажете? Улицу они сумели взбудоражить, но им заткнут пасть! Я тут чуть было не схватился с одним из них… Наши с факультета все на ногах. Увидите, какая будет заваруха! Президент не подпишет… да и потом есть же Запад, он не позволит, чтобы красные заграбастали нашу страну. Так что я не беспокоюсь!..
Ирена глядела в окно и не отвечала на эту пустопорожнюю болтовню. Борис тотчас решил, что политика ей неинтересна, и заговорил укоризненным тоном:
— А почему вы не пришли в тот раз?
Она недоуменно поглядела на него.
— Разве я обещала прийти?
— Нет, не обещали. И совершили ошибку. Я хотел затащить вас в самую оригинальную компанию в мире. Может быть, вас кое-что рассердило бы, но, во всяком случае, вы бы не скучали. Вы недовольны? Чем? Тем, что я говорю откровенно? Ведь мы земляки!
— Я недовольна тем, что вы говорите слишком много, — попыталась она осадить его.
— Это вы уже сказали мне в прошлый раз в «Монако», — тихо усмехнулся он. — Но я не перестану твердить вам, что вы совершаете ошибку. Ведь вам скучно живется, Ирена. Чем угодно ручаюсь, что скучно. Взгляните-ка на божий свет: время тревожное, война на носу, жизнь идет ускоренным темпом. Почему вы хотите, чтобы я молчал? Хватит того, что я был слеп, когда мы учились в одной школе. Помните нашего математика по прозвищу Чендра Перак… Воспоминания детства. Хотите, я…
Ирена вздохнула и с досадой оборвала его:
— Я хочу, чтобы вы наконец замолчали, Борис! За кого вы меня принимаете?
— Прежде всего за красивую женщину.
— Пусть так. Но красивая женщина замужем. Уверены вы, что я не попрошу Ондру внушить это вам? Вы обращаетесь явно не по адресу.
«Как остановить этот поток болтовни?» — думала она, перестав слушать Бориса. Ее не удивляло поведение этого развязного сынка владельца стекольного завода, где работают ее отец и брат, она хорошо знала Бориса. Красивый юноша, с правильными чертами лица, неуспевающий студент и преуспевающий танцор, влюбленный в свои совершенства, нагловатый, своенравный, пустой. В Яворжи она видела его только издалека, сквозь кованую решетку палисадника перед виллой фабриканта. Барчонок! Они были соучениками по гимназии, но Ирена зимой и летом приезжала на занятия местным поездом, тащившимся в районный городок мимо тощих полей, а Бориса привозил шофер в поблескивающей лаком машине. Тогда в группе других девочек из рабочего поселка он не замечал Ирены и, только встретив ее в Праге, уже женой Ража, проявил интерес к «землячке». Борис попытался завязать с ней флирт, был решительно отвергнут и принял это с милым недоумением. Он «подъезжал» и так и этак: делился с Иреной своими огорчениями и мечтами о путешествиях, старался сблизиться, поверяя ей свои сердечные тайны. Но она никогда не принимала его всерьез и только смеялась над непрестанными домогательствами. «Он неплохой, — думала Ирена, — только избалованный».