Харама

— Ты, наверно, думаешь, что я не видал таких колясок с моторчиком? Погоди, придет зима, и еще попросишь у меня прокатиться. И все вы будете кричать, чтоб я остановился, подождал вас, когда выйдем прогуляться на Главное шоссе.

— Пошли, Кока, пожалуйста, не задерживай меня.

— Вот пристал! Ну ладно, вытаскивай меня отсюда.

Алькарриец взял за спинку стул, на котором сидел Кока, и отодвинул его от столика. Инвалид протянул руки, дон Марсиаль нагнулся и взял его под мышки:

— Иди, сыночек… — сказал он женским голосом, подражая ласковой матери. И легко поднял его.

— Получи, мамочка!

Раздался звонкий звук пощечины, которую Кока залепил своему другу.

— Ну и ну! — воскликнул алькарриец.

Присутствующие рассмеялись. Дон Марсиаль, у которого покраснела щека, пояснил:

— И приходится терпеть. Разве поднимется рука на такое вот?..

И он показал всем, приподняв повыше, скрюченное тело: голова без шеи, втиснутая в грудную клетку, руки почти нормальной длины, несоразмерные по отношению к туловищу, и безжизненные, атрофированные ноги, болтавшиеся как плети, оттянутые тяжестью безобразных черных ботинок.

— Спокойной ночи, сеньоры, — сказал он, сидя на руках у дона Марсиаля.

Вдруг он потянулся к Макарио и ухватил его за отворот куртки:

— Иди-ка сюда, плодовитый папаша, — смеясь, закричал он и потянул Макарио к себе.

— Чего тебе? Отпусти!

У Макарио под курткой и рубахи не было: голая безволосая грудь. Кока-Склока с силой дергал его за отворот куртки, запачканной известкой.

— Ну же, Грека! — говорил он. — Повтори-ка: «Ехал Грека через реку…» Послушаем, как ты это скажешь!

— Да брось ты свои шуточки! — запротестовал дон Марсиаль. — Отпусти его!

— Ну, слышишь? Тебе говорят, отпусти!

Кока-Склока замахнулся левой рукой:

— Дать тебе, что ли? Сейчас ты у меня схлопочешь!

Все засмеялись. Макарио пытался вырваться из рук инвалида, но тот вцепился изо всех сил и продолжал дергать его:

— Ну же, давай; «Ехал Грека через реку…» Быстро скажи!

Дон Марсиаль тоже качался от резких рывков инвалида, как и Макарио.

— Да отпусти ты его, чертово семя! — вышел из себя дон Марсиаль. — У меня руки устали тебя держать! Из-за тебя я опоздаю! Отпусти его! Отпусти, не то я тебя брошу!

— Ну пусть он скажет! Давай, скажи! Скажи!

— Не приставай, Кока! Не старайся, ничего я не скажу. Отпустишь или нет?

Кока-Склока отпустил лацкан.

— Ну ладно, Грека, не хочешь брать у меня уроки… Никогда в жизни не научишься произносить «р»! Не видать тебе успеха, ничего ты не добьешься, никем не станешь! Никто и никогда тебя не вытащит из темноты, в которой прозябаешь сейчас! Так на веки веков и останешься деревенщиной!..

Макарио, освободившись от Коки, отошел к остальным. Все смеялись. Дон Марсиаль с инвалидом на руках дошел уже до дверей, на пороге обернулся:

— Видали, какое вредное насекомое? А я его ношу на руках, будто это невинный ангелочек! — Он покачал головой. — Доброй ночи всем!

И шагнул через порог, но тут Кока-Склока вцепился в косяк и в занавеску и задержал дона Марсиаля, подтянувшись на руках и повиснув на занавеске. Через его плечо он прокричал:

— Ехал Грека через реку! Ехал Грека через реку!..

Дон Марсиаль тащил его, пытаясь оторвать от двери, а Кока-Склока кричал и бился у него на руках, занавеска тянулась за ним в ночную темень, пока не выскользнула из рук инвалида. Покачавшись, она, наконец, спокойно повисла. С улицы донесся голос дона Марсиаля:

— Господи боже, ну что за зловредная букашка! За что мне такое наказание?..

Он усадил Коку-Склоку в его кресло. В последний раз донеслось:

— Ехал Грека!!

И дон Марсиаль покатил кресло по дороге.

— Ну и чертенок этот Кокита! — заметил шофер. — Сегодня он, видать, хватил лишнего…

— Какое там лишнего! — сказал Маурисио. — Он всегда такой взбалмошный, даже когда вовсе и не пригубит.

Мужчина в белых туфлях сказал:

— Бедняга. У него только и удовольствия в жизни, что поднять шум. А что еще? Весь интерес в том, чтобы побыть на людях и сцепиться то с одним, то с другим, пошутить, поскандалить.

Подошли Макарио и пастух. Лусио сказал, указывая на Макарио:

— Он его из себя вывел с этим «р» и стишком про Греку.

Макарио ответил:

— Видели, как он пристал и как заупрямился? И не говорите, немало мне стоило от него отделаться.

— Ну да. Он думает, вы так и будете повторять для него этот глупый стишок, только чтоб посмешить его, как ребенка.

— А он не так далеко и ушел от ребенка, — заметил мужчина в белых туфлях. — При его увечье человек в своих поступках и желаниях только и может уподобиться ребенку.

— За это ему все прощается, — сказал Макарио, — за то, что он такой, какой есть. Ну и, конечно, сам по себе он забавный и симпатичный, этого у него не отнимешь. Даже при том, что сегодня он оторвал мне пуговицу, — он шарил глазами по полу, — когда дергал за куртку. Да еще обозвал деревенщиной. — Тут он перестал искать пуговицу и поднял голову. — Так я и есть деревенщина, кем же мне еще быть?

Его уже не слушали. Говорил Лусио:

— Такое увечье я считаю самым большим несчастьем, которое могло бы со мной случиться. Не знаю, что может сравниться с этим. Я предпочел бы десять раз вновь пережить все мои беды, только бы не стать таким, как он. Я хочу сказать, лишь бы тело мое оставалось, какое оно есть. Пусть любой смертельный недуг, но чтоб я оставался собой, как говорится. Я даже простой зубной боли, какая бывает у каждого, панически боюсь, боюсь больше, чем всех хворей и напастей, которые рыщут по свету, отыскивая, на кого бы обрушиться.

— Да, конечно, — вступил в разговор Кармело. — Хуже зубной боли нет ничего. Самая страшная ночь — это когда разболится зуб. Не помогут ни таблетки, ни компрессы, ни коньяк, не отвлечет ни сигарета, ни журнал, ни радио, ни что другое. Остается только уткнуться в подушку и страдать, пока не настанет утро, а потом галопом скачешь к зубодеру. Правильнее сказать — к стоматологу, как написано на дощечке, прибитой к дверям. Так что щипцы — и вон, конец всем мученьям. Самое верное дело. Это единственное, что помогает от зубной боли, а всякие там успокоительные, полоскания — все ерунда, только щипцы и спасают.

Он посмотрел на лица собеседников и умолк. Потом взглянул на свои пальцы, выглядывавшие из рукава, и стал с любопытством наблюдать за пальцами, как за живыми существами, которые шевелились сами по себе, теребя медные пуговицы мундира. В саду шумели все громче. Амалио сказал:

— Там веселятся вовсю.

— Молодость, — откликнулся алькарриец. — Все мы так или иначе прошли через это.

Макарио сказал:

— Вот именно. Несознательный возраст. Безумствуют себе и знать ничего не хотят.

Наступила тишина. Наконец шофер сказал:

— Сеньор Маурисио, налейте-ка нам на дорожку. Пора уж и по домам.

Маурисио взял бутылку и принялся наполнять стаканы.

— Пейте… — И посмотрел на дверь.

Вошел Даниэль, спросил:

— Они там?

Все посмотрели на него.

— Скажите, они еще не ушли?

— Нет, нет, — ответил Маурисио. — Они еще там. Что-нибудь случилось?

— Да, несчастье.

Он быстро прошел через зал и скрылся в коридоре.

— Глядите-ка, кто пришел! — воскликнул Лукас, увидев Даниэля.

— Давно пора! — крикнул Фернандо. — Все пришли?

— Мы уж уходить собрались.

— Мигель! — сказал Дани. — Можно тебя на два слова?

Все забеспокоились.

— А что случилось?

— Мне надо поговорить с Мигелем.

Тот вышел из-за стола. Даниэль взял его под руку и вывел на середину сада.

— Что такое? — сказала Алисия. — Так таинственно.

— Хочет нас заинтриговать.

— Нет, я уверен, что-то случилось. Что-то серьезное. По нему видно!..

Все замолкли, глядели на тех двоих, о чем-то тихо говоривших под лампой. Даниэль стоял спиной. Вдруг они увидели, как лицо Мигеля исказилось ужасом и как он, схватив Даниэля за плечи, встряхнул его. «Алисия, сюда! Все идите сюда! — крикнул он. — Случилось ужасное несчастье!» Все бросились к ним, обступили. Мигель глядел в землю, все застыли в молчании, ожидая, что он скажет.