Харама

— Вы знаете, с нами приехали еще ребята, и сейчас они ждут нас там, наверху. Я хочу пойти сказать им, ведь они ничего не знают, предупредить, если можно.

— Как вы сказали, где они?

— В кафе по ту сторону шоссе, знаете?

— Да, да, у Маурисио. — Жандарм задумался, вытащил часы. — Ладно, идите, но только быстренько, туда и обратно, поняли? — И показал на часы: — Пятнадцать минут я вам даю на оба конца, не опоздайте, а то, может, вдруг сеньор следователь приедет, а вас еще не будет. Договорились?

— Не беспокойтесь.

— Тогда идите. Быстро!

Даниэль повернулся и пошел к мостику. Тито, уже одетый, лег на бок, подперев голову рукой. Студенты курили, стоя на берегу и глядя на огни, отраженные в воде.

Владелец губной гармоники спросил:

— А каким транспортом мы сможем вернуться в Мадрид?

— Боюсь, что никаким, когда окончится вся эта процедура.

Рафаэль поднес часы к глазам, повернув руку к свету.

— Четверть одиннадцатого, — сказал он, — до последнего поезда осталось пятьдесят минут. Этим придется очень уж торопиться, чтобы отпустить нас вовремя на поезд.

— Не попадем, — сказал студент-медик.

— Ну так вот: либо ночевать в поселке, либо топать на своих двоих, третьего не дано.

— Пешком? Ну, ты даешь.

— А сколько по шоссе?

— Семнадцать километров.

— Не так уж много. От силы три часа ходьбы.

— Да еще при луне, — сказал студент-медик, оборачиваясь, чтобы взглянуть на нее, — по ночному холодку прекрасно можно дойти.

— Допустим, тут все кончится к двенадцати — в три дома.

— Я вообще не понимаю, Хосе Мариа, — сказал Рафаэль, — почему бы тебе не уехать. Тебе ведь не нужно давать показания. Дурака сваляешь, если не пойдешь на поезд.

— Я остаюсь с вами. Вместе приехали, значит, всем должно быть одинаково.

— Ну, как знаешь, твое дело. Мы не обидимся, если ты уедешь.

Паулина и Себастьян уже оделись и сели рядом с Тито. Себастьян прижался лицом к коленям, Паулина склонила голову ему на плечо.

Хосе Мариа сказал:

— Вот что надо, так это предупредить домашних. Кому-нибудь из нас позвонить домой, а там пусть предупредят остальных, как вы думаете?

— Ну вот ты это и сделай, ты свободен. Жандарм только что ходил звонить. Спроси у него, откуда можно.

— Я спрошу. Должно быть, в каком-нибудь из этих павильонов.

— Наверно. Ты все номера помнишь?

— Не трудитесь звонить ко мне в пансион, не надо, — сказал тот, у которого были мокрые брюки. — Не думаю, что кого-нибудь обеспокоит мое отсутствие.

— Хорошо. А какой твой номер, Луис?

— Мой? Двадцать три, сорок два, шестьдесят пять.

Хосе Мариа отошел, твердя про себя номер телефона. Вскоре они увидели, как он разговаривает с жандармами, — тот, что постарше, давал ему пояснения, указывая рукой.

Луна стояла уже высоко над равниной, и по ту сторону плотины, внизу, блестела извилистая лента Харамы, временами прячась меж холмами и снова появляясь, становясь все тоньше к югу, пока не терялась вдали, за последними холмами у горизонта.

Заскрипели доски мостика под ногами Хосе Марии. Паулина вздохнула.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Себастьян, поднимая голову.

— Ну как я могу себя чувствовать? — ответила та чуть не плача. — Хуже некуда.

— Да, понимаю тебя.

Себастьян снова опустил голову, на плече у него беззвучно рыдала Паулина.

Жандармы прохаживались взад-вперед по песку, не отходя далеко. Тито казалось, что в свете, падавшем с набережной, он видит только один силуэт.

Тень проходила туда и обратно над прикрытым трупом Луситы. На той стороне, на террасе, у закусочных, несколько лампочек внезапно погасли.

— Ну, конец нам! — воскликнул владелец губной гармоники.

Жандармы на мгновение остановились, оглянулись на погрузившуюся в темноту террасу и снова принялись молча вышагивать. Теперь видны были только две горящие лампочки возле закусочных, да еще из дверей павильона на черную ленту набережной падала желтая полоса света. Кто-то вошел в эту дверь, заслонив свет, должно быть, Хосе Мариа. На мысу осталось совсем мало света. Лишь лунное сияние алюминиевой белизной дрожало на песке и обрисовывало фигуры людей, разбрасывая по земле молочно-белые пятна и полосы, будто кто-то брызнул на землю известкой.

Паулина два раза чихнула. Себас вытащил из сумки полотенце и набросил его невесте на плечи. Она взяла концы полотенца и стянула их на груди. Полотенце было влажное.

— Все здесь влажное!.. — пожаловалась она.

Говорила Паулина тихо и в нос, потому что много плакала. Она похлопала себя по плечам и, все еще дрожа от холода, продолжала:

— Нитки сухой не осталось… Господи, кругом сырость!.. Какое несчастье!.. — И снова разразилась рыданиями. — Я больше не могу, Себастьян, не могу, не могу… — твердила она и рыдала, уткнувшись в полотенце.

— Сами-то мы, — сказал Лусио, — гроша ломаного не стоим, даже и полгроша, когда надо что-то сделать. Но вот опыт, это да, — тут он улыбнулся, — кое-каким опытом мы с вами, молодыми, можем поделиться.

— Ты — конечно! — откликнулся Маурисио. — В самый раз бы тебе школу открыть — глядишь кто-нибудь и станет слушать.

— А что, и не сомневайся!

— Еще бы! У тебя к концу дня накапливается столько новостей! Жаль, что ты никто. Все пропадает ни за понюшку табаку.

— Ты не насмехайся, — улыбнулся Лусио. — Речь не о том, что я лучше других, тут дело в возрасте.

— В возрасте! Хорош будет тот, кто поймет твои мудрые советы буквально. Броситься под поезд — и делу конец.

— Мне кажется, ты не уважаешь старость. Что же ты оставляешь старикам?

— Помалкивать и дать жить другим. Больше ничего. Пусть вперед выходит молодежь. Не думай, что жизнь не изменилась. То, чему мы подчинялись, уже сколько лет как сошло на нет!

— Полегче, полегче. В конце концов человеческие заблуждения остаются такими же, или кажутся такими же.

— Ну да, вот ты попробуй обращаться с ними, как раньше, и увидишь, как сядешь в лужу.

— Но послушай, если бы кто-то придерживался хороших советов и не ошибался так, как ошибались до него, разве не меньше ему досталось бы синяков, кто бы он ни был?

Маурисио, улыбаясь, согласился:

— Вот это точно. Тебя можно брать в пример, только если поступать наоборот: учиться у тебя, как не надо делать. Тут ты, безусловно, прав.

— Слыхали? — обратился Лусио к присутствующим. — Как вам это нравится? Стоит себя грязью облить, как он уже с тобой согласен. Но вот что, Маурисио, я-то имел в виду только те беды, что выпали на мою долю, не надо путать. Одно дело сказать, что такая дорога нехороша из-за того, что ты повстречал на ней свору злых собак, другое — раскаиваться в том, что ты избрал именно ее. Тут большая разница.

— Да вы не очень-то его слушайте, сеньор Лусио, — прервал его Чамарис. — Пусть-ка он лучше нальет нам на дорогу по стаканчику, как это полагается, потому что пора уже уходить. — Тут он взглянул на мясников: — Верно?

— Да, да, — сказал Клаудио. — Мы тоже пойдем.

— Уже? — спросил Лусио.

Маурисио стал наливать вино.

— Пора. Нас ждут ужинать, — ответил Чамарис. — А как вы думаете? У вас семьи нет, а сами-то вы можете святым духом жить, с утра до вечера ничего, кроме жидкого, в рот не брать, вот и решили, что мы тоже способны на такое? Ошибаетесь.

— Пусть ваши домашние поужинают и ложатся спать, — сказал Лусио. — На то и воскресенье, чтобы мужчина поразвлекся. Настоящий мужчина домой в воскресенье не вернется, пока не опустеет карман.

— Только не этот, — возразил низенький мясник, указывая на Чамариса. — Он так не может. Стоит ему задержаться, ну, минут на десять-пятнадцать сверх назначенного часа, — сразу пришлют за ним нарочного, тут как тут и явится девчушка, вот как сегодня днем. — Он обернулся к Чамарису. — Правильно я говорю, любимчик своей семьи?

— Ну что из того? Они так делают, потому что не могут без меня и скучают. Как и положено. Оно и лучше, а то у иных как бывает: чем реже муж появляется дома, тем спокойней и веселей кажется ему жена, — ведь не надо целый день терпеть его присутствие.