Харама

Все друзья Маурисио, с детства живущие своим трудом и презирающие всех, кто живет иначе, образуют замкнутый мир, с недоверием, а иногда и с открытой ненавистью относящийся к «другим» — к богатым и власть имущим. Какой явной неприязнью ответили молодому чиновнику из муниципалитета, бросившему Лусио что-то снисходительно-высокомерное! «Мы» и «они» — это безоговорочное социальное противопоставление не раз повторяется в разговорах Маурисио и его друзой. Вынужденное, холодно-враждебное сосуществование народных масс и тех, кто поддерживает «бремя власти», четче всего обнаруживается, когда происходит несчастный случай и на сцене появляется следователь со своей свитой.

Сейчас Ферлосио, верный принципу обыденности, ненарочитости изображаемого, выбрал совсем не худший образец касты (так же, как и его жандармы при всей их грубости и упоении властью все же не те ищейки на «Социальной бригады», что пытали арестованных во франкистских застенках). Это следователь новой формации, молодой, безукоризненно подготовленный. Он энергичен, исполнителен, корректен, умело ведет допрос, даже проявляет соответствующую случаю взволнованность — но все так заученно-профессионально, не без любовании своим юридическим мастерством. Вызванный звонком патрульного из казино, оставивший роскошный ужин и нарядную спутницу, он вернется, когда закончит нужные формальности, в этот сияющий благополучием мир — и ничто не может нарушить прочно установившийся порядок его жизни. Никакие внутренние перевороты невозможны в этом сытом и самодовольном человеке. Здесь все — чистая форма, застывшая и уже омертвевшая, несмотря на физическую молодость.

Рафаэль Санчес Ферлосио последовательно осуществляет программу испанского объективного романа — свидетельствовать о социальных отношениях. Однако, будь книга написана точно по программным установкам, она, может быть, и выполнила бы свою задачу, заставив читателя вглядеться и вдуматься в окружающую его обыденную жизнь, но, дав пищу разуму, не дала бы ее воображению. К счастью, Санчес Ферлосио оказался не только терпеливым и проницательным наблюдателем, но и поэтом, и он сумел вдохнуть «душу нашу» в косную материю повседневного быта.

Выдержка из географического справочника, которая открывает книгу, вроде бы подчеркивает, что главное для повествователя — конкретность, что его наблюдательный пункт установлен в точно обозначенной зоне земного пространства. Харама взята как артерия, ведущая к самому сердцу Испании. Но у романа есть еще эпиграф, и он спорит с географическим описанием. Эпиграфом поставлены слова Леонардо да Винчи: «Вода, в которую мы входим, — последняя из той, что уже протекла, и первая из той, что течет к нам; таков и настоящий день». Река, несущая свои воды, превращена Леонардо в образ времени, а люди, входящие в реку, в современников, то есть в людей, сообща переживающих настоящее. Образ дна всплывает в нашей памяти где-то в начале романа, когда ребята затеют веселую суматоху в воде и будет казаться, что «не сами они создают этот шум и гам, а звучит живой голос реки». Эта галдящая молодежь, эта людская толпа, стекающаяся на берег реки, и есть, подобно воде, в которую мы входим, — современность, один запечатленный миг истории. Так открывается в ином ракурсе художественная задача романа; вот один-единственный день, зафиксированный со всей полнотой и точностью, доступной киноаппарату, без каких бы то ни было объяснений, предысторий или забеганий в будущее, — но надо в этом дне увидеть и то, что определено прошлым, и то, что обещает будущее («…вода… что уже протекла, и… что течет к нам…»).

Среди дня у ребят неожиданно вспыхивает разговор о гражданской войне. Что-то знает и помнит о войне лишь один, у которого погиб дядя, семейное горе запало в душу; для остальных война — обрывки скучной школьной истории. Но думать о том, что когда-то плыли трупы по той самой реке, где сейчас они висело купаются, — всем жутковато. Когда вода унесет Луситу, ту, которой особенно неохота было слушать о фронте, боях, убитых, призрак войны поднимется на берегах Харамы.

Потом пастух расскажет в кафе о грозном паводке, о том, как Харама схватывает и уносит людей. Пересыхающая летом речушка может обернуться ненасытной пучиной. И снова возникает перекличка с разговором ребят о погибших на войне. Тех людей тоже схватила и унесла, не выпуская из железных объятий, гражданская война. И гибель Луситы предопределена не коварством реки с ее омутами, но коварством и жестокостью реки жизни, не прощающей доверчивой и бездумной наивности. Так подхватывается образная мысль эпиграфа, и географически конкретная река разрастается в метафору исторического времени, с тем чтобы потом, к заключительной выдержке из справочника, вернуться в свое русло, оставив лишь тревожную память о прошлом и предощущение будущих разливов.

Недаром в заглавие романа вынесено славное имя Харамы, звучавшее когда-то символом сопротивления, прогремевшее в песне, разнесенной голосом Эрнста Буша по всем континентам.

Да, молодежь почти ничего не знает о войне. Зажили раны матерей и отцов, утихла боль утрат. Но, понимают они это или поймут когда-нибудь позже, воды Харамы текут из прошлого, и нынешний день подготовлен и обусловлен вчерашним. Безотрадное, беспросветно-серое, тяжкое сегодня этих ребят порождено прошлым, и нерасторжима связь прошлого с настоящим, как неразделимы воды в роке. Что же касается будущего, пока возможны лишь предположения и надежды. В пьяное и сумасшедшее веселье падает известие о смерти Луситы. Кое-кто хорошо знал погибшую, другие только в это воскресенье с ней познакомились. Но смерть человека, с которым только что шутил, болтал, лежал рядом на песке, потрясла всех. И в этих ребятах, казалось бы, таких пустых, плоских, вдруг проглядывает что-то новое, еще смутно различимое, но обещающее духовный рост. Не только более зрелый Мигель, но и Мели, Паулина, Себас, Сакариас способны на горе, сочувствие, раскаяние, на угрызения совести за то, что струсили и не поспешили на помощь утопающей, способны на товарищескую сплоченность в трудную минуту. Не все и в разной степени — но они смогут, когда наступит час, прийти к пониманию ответственности каждого за все, что совершается вокруг него. Вполне возможно и даже вероятно, что, вернув сегодня вечером велосипед Луситы ее родителям, они через несколько дней успокоятся и в следующее воскресенье поедут так же бездумно и отчаянно развлекаться на какой нибудь другой пляж. Но вода в реке не течет вспять, и ничто не проходит бесследно, каждый день откладывается в человеке, подготовляя завтрашний день.

В Маурисио, Лусио, Оканье, алькаррийце, пастухе житейские передряги, годы тюрьмы, мелочный и тягостный быт не засыпали пеплом здоровую и чистую нравственную основу характера. Вчерашний день ожесточил и огрубил, но и закалил их; завтрашний день, когда он наступит, найдет в этих людях запас мужества, верности и доброты. И в мадридских ребятах таится что-то серьезное, неожиданное для пустеньких девчонок, для примитивных парней. У завтрашнего дня испанского народа есть человеческие резервы, есть духовный потенциал. Только власть выморочна и неподвижна, как стоячая вода. Таков итог обыкновенного, рядового воскресенья.

Таковы результаты социально-психологического анализа, проделанного писателем. Но Рафаэль Санчес Ферлосио понимает, что, кроме вчерашнего и завтрашнего дня, в жизни есть еще просто сегодня, и люди живут настоящим днем, и было бы чудовищно лишать их той доли радости, какую может им дать трудное и мрачное сегодня. И потому его рассказ полон поэзии нехитрых радостей, поэзии быта. Игра в «лягушку», издавна любимая испанцами, и купанье в прохладной роке, вечерние огни Мадрида, открывшиеся перед влюбленной парочкой, и сладкий страх дурнушки Луситы, которую впервые обнял и поцеловал парень, восторг городского ребенка при виде домашнего кролика и мефистофельский смех, ядовитые шуточки инвалида, неподвижного, но кипящего энергией и жаждой движения, — и многое другое есть в романе, что одухотворяет материю жизни и делает каждый день достойным того, чтобы его прожить.