Страница 19 из 22
Точно так же сомнительно смотрится в антологии, посвященной юбилею дома Романовых, рассказ, в котором династия оказалась помножена на ноль еще в восемнадцатом веке без участия всяких там революционеров («Империи минуты роковые», Александр Просвирнов). Впрочем, куда более сомнительна идея о присоединении в ходе Семилетней войны к России Пруссии, а затем и всех оставшихся германских земель. Даже не с военной точки зрения, а с чисто экономической. Ибо, если судить по уровню экономического развития, по численности населения в указанный период, Российская империя должна была либо завоеванной Германией подавиться, либо... перестать быть Российской империей, а стать чем-то вроде Австро-Венгрии со стремительно возрастающей ролью немецкой компоненты. И если даже на независимую Россию имперского периода германские народы оказывали определяющее культурное воздействие (доходившее в некоторые годы до полного и откровенного раболепия перед всем прусским), то в гипотетической Германороссии государственным языком вскоре стал бы немецкий, да и столица, скорее всего, была перенесена из теряющего свое значение Петербурга в более западные и более комфортные области. Правящая же династия, которая и в реальной истории была практически полностью немецкой крови, онемечилась бы стремительно и окончательно... Воистину, самый ярый русофоб не способен пожелать России худшей участи, чем оказаться внутри патриотической фантазии, одобренной и поддержанной Екатеринбургской епархией!
Вообще же представителям этой самой епархии стоило бы хотя бы пролистать антологию, ибо слишком уж вольно распоряжаются ее авторы жизнями монархов: этому подольше прожить, а этого, наоборот, отравить или убить пораньше — именно так авторы видят выход из тупика, в конце которого Романовых ждала известная стена подвала Ипатьевского дома. Впрочем, вопреки культивируемому ныне мифу, кровь монархов никогда не была на Руси такой уж священной жидкостью: на престоле российском с большим успехом и без особых угрызений совести восседали и сыноубийцы, и мужеубийцы, и отцеубийцы. Стоит ли после этого возмущаться планами части декабристов по истреблению династии или «кровавыми сапогами», что приготовила для Александра Второго «Народная воля»? Вряд ли.
Впрочем, иного императора можно «спасти» на бумаге, но вот что с ним делать дальше — непонятно. Речь, разумеется, об изображенном на обложке книги Николае Кровавом. Выдернув экс-царя практически из того самого подвала («Отсрочка», Наталья Анискова), автор не находит ничего лучше, чем умертвить его сразу же после победы над проклятыми большевиками. Правда, сомнителен уже сам вклад светлого образа императора, останься он жив, в «белое дело»: человек, превратившийся из «хозяина земли Русской» в отставной козы барабанщика совершенно буднично, за несколько дней, человек, благодаря которому самые реакционные отцы церкви принуждены были славить публично Временное правительство, а самые ярые монархисты вроде Пуришкевича — клясться, что «защитников старого режима нет и не может быть в России», вряд ли мог быть полезен в качестве агитационного пособия для Колчака и Деникина.
Но может ли идти речь об адекватной оценке определенных исторических личностей там, где авторы искренне считают Февральскую революцию результатом верхушечного заговора, инспирированного Антантой («Все хорошо — что хорошо кончается», Роман Злотников)? О том, какую панику вызвали народные выступления среди так называемых «заговорщиков» и «предателей», о том, как отчаянно они пытались сохранить монархию, играя с императором в поддавки, с каким испугом поначалу отвергали власть, упавшую к ним в руки, о том, как оказались в значительной степени не готовы к революционным событиям даже революционные партии, — об этом написаны тома, однако нам предлагают в очередной раз поверить, что замена в должности командующего фронтом генерала Рузского на Хана Нахичеванского способна повернуть историю России вспять. Как сказал один сантехник из анекдота — тут всю систему менять надо. Но особенность российского самодержавия как раз в том, что эта система изменений органически не терпела. Что и обусловило ее падение.
И тот же Злотников в «просветительских», видимо, целях, снабдил свой рассказ обильными сносками с указанием на «успехи» российской оборонной промышленности и с очень смелым выводом, что, если бы не революция да разруха, никакой индустриализации советского образца России попросту бы не потребовалось. Эту песню, с цитированием известного высказывания Столыпина о двадцати годах покоя, сегодня любят повторять на все лады, вместе с рассуждениями о непомерной цене, заплаченной за модернизацию. Впрочем, эффективна ли была советская модернизация или неэффективна — это к теме отношения не имеет. Очевидно другое: ни о какой модернизации речи быть не может в стране, где восемьдесят процентов населения элементарно неграмотны. Где не только абсолютное большинство народа живет по стандартам семнадцатого века, но и элита пребывает ментально примерно в той же эпохе. Собственно, пресловутый афоризм Столыпина как раз очень хорошо свидетельствует о чуждости российского правительства своему времени: о каких двадцати годах патриархального покоя можно говорить в эру радио, авиации и пулеметов — тем более после первой революции, которая уже успела ощутимо пошатнуть трон? И кто их предоставит? Бог, судьба или конкуренты на международной арене? Фатализм такого рода был для самодержавия поистине смертелен.
Но авторы сборника этого не понимают и считают, что фатальными были действия единичных личностей, или их несвоевременная гибель — как того же Столыпина («Сова расправляет крылья», Далия Трускиновская, Дмитрий Федотов). И даже там, где авторы не касаются глобальных законов исторического развития, они находят где проявить безграмотность и алогичность — в психологии. Николай II, после неудачного покушения на Столыпина лично допрашивающий Богрова, проявляющий вдруг политическую волю в устранении Распутина от двора, — это же совершенно антиисторично. «Лучше десять Распутиных, чем одна истерика императрицы» — слова самого императора очень хорошо описывают тонкости взаимоотношений царской семьи и ее «Друга». Опять же, сюжетный ляп: как мог Распутин позвонить из Санкт-Петербурга в Киев накануне покушения Богрова, если находился в это время в Иерусалиме? А уж сотрудники новой российской спецслужбы, ухитрившиеся при помощи пары ударов и угрозы избить шомполами при следующем появлении в дворце перевербовать «старца», вызывают просто улыбку: в реальной истории о Распутина обламывали зубы многие министры, а надзор охранки с «Друга» неизменно снимался личным приказом царя. Распутин ведь был логичным порождением самодержавия: для высокородных немцев с русскими ли, немецкими ли фамилиями олицетворением народа мог служить только битый неоднократно односельчанами шарлатан и конокрад. Столкновение с другим, подлинным народом для монархии было смертельно опасным, вовлечение же его в дела государственные означало для Романовых смертный приговор. Он и был подписан ими еще в 1914 году, когда миллионы бесправных мужиков получили оружие...
Ну что ж, положим, щучьим веленьем и авторским хотеньем старые порядки на Руси удалось сохранить или восстановить. И что же, это как-то меняет историю в лучшую сторону? По утверждению многих авторов — нет. То есть перед нами разыгрывают ту же европейскую трагедию тридцатых-сороковых, с Мюнхенским сговором («Поединок», Олег Быстров) и Великой Отечественной («Немцы», Олег Дивов). Причем главным антагонистом теперь уже не СССР, а Российской империи, выступают, разумеется, Адольф Гитлер и нацисты. Это, конечно, более чем достойный противник для русского царя, однако следует заметить, что никакого нацизма в том виде, в каком он был в реальной истории, в мире победившей контрреволюции быть не могло. Фашизм вообще является не чем иным, как ответом на брошенный буржуазии революционный вызов, «черной тенью коммунизма». Фашистские структуры копируют массовые рабочие партии, являются злой пародией на них, подобно тому как толкиновские орки были злой карикатурой на эльфов. В условиях же, когда революционное движение разгромлено, фашизм господствующему классу не только не нужен, но и опасен. Впрочем, каких-то радикальных переворотов авторы с помощью замены СССР на империю не совершают: Чехословакия будет сдана Рейху, а победа в войне достанется столь же дорогой ценой, как и в реальной истории. Какова же мораль этих рассказов? Мораль такова, что первична эстетика. Лаврентий Палыч Берия в Российской империи будет носить голубой мундир, а Михаил Тухачевский — жестоко подавлять большевистские восстания. Некогда Андрей Синявский написал, что «поскольку политика и социальное устройство общества это не моя специальность, то можно сказать в виде шутки, что у меня с советской властью вышли в основном эстетические разногласия». Разногласия авторов «Империума» с советской властью зачастую не в основном, а исключительно эстетические, и не потому что они такие уж «коммуняки» или «совки», но потому что социальное устройство общества им совершенно неинтересно.