Страница 14 из 38
— Ну, говорите прямо, в чём вы меня собираетесь обвинить? — тренер наклонился через стол к собеседнице, поставив локти на столешницу. — Что я не запрещаю ему летать? Или что наши машины — не океанские лайнеры, которые даже перевернуться не могут? Или какие ещё на мне ужасные грехи?
Биргитта почувствовала, что заливается краской — о, как она ненавидела это состояние! На щеках полыхают алые пятна, даже уши начинают гореть, и строгая блондинка превращается в пунцовый пион. Ведь это было именно то, именно те слова, которые она произносила про себя, переживая заранее разговор с Ван дер Тиссеном. Конечно, говорить ему это прямо она бы не стала — она здесь не за этим. Но сколько раз она повторяла эти обвинения воображаемому собеседнику! Сколько раз мысленно бросала ему в лицо полные справедливого гнева слова женщины, которая из-за глупых мальчишечьих игр едва не потеряла мужа!
Она подняла глаза на тренера:
— Всё это так. И всё это я сказала бы вам, если бы пришла за этим. Но я здесь по другой причине.
— Имеет ли смысл обсуждать эту причину, если вы считаете меня корнем всех ваших бед? — Ван дер Тиссен смотрел на неё спокойно, задумчиво, только белёсые выгоревшие брови поднялись от удивления: неужели не за этим она шла? Неужели она содержит в себе ещё что-то, кроме обиды и желания излить гнев на того, кого она винит в своих несчастьях?
Биргитта почувствовала, как к горлу поступает комок и глаза начинают гореть от подкативших слёз. Она судорожно вздохнула, отхлебнула из своего стакана и только тогда смогла говорить:
— Ему плохо. Очень плохо. И меня он в эту свою боль не пускает. Вы, ваша команда, — самые близкие люди, какие у него только есть, кроме меня. А возможно, и не кроме... Я ведь... — она замолчала, подавляя желание разрыдаться, и заговорила сбивчиво, торопливо, словно боялась куда-то не успеть. — Я не знаю, что мне делать? Как делать? Я думала, когда он оставит свои полёты, я стану счастливее и смогу поделиться с ним этим счастьем, нам хватит на двоих, ведь всё будет хорошо... Но ничего не стало хорошо, и я не понимаю, почему, ну почему?! Помогите ему. Пожалуйста, — женщина отставила стакан и сжала холодными ладонями руки тренера. Слёзы всё же потекли по щекам, она чувствовала эти холодные противные дорожки, сбегающие к подбородку, но не пыталась отереть их, не отнимала рук, глядела не отрываясь в бесстрастные глаза Ван дер Тиссена, будто выцветшие под австралийским солнцем.
Тренер налил ещё один стаканчик чистой воды, подал ей. Биргитта сделала большой глоток, закашлялась, потянулась за платком, стала копаться в сумочке. Ван дер Тиссен спросил, не глядя на неё:
— Вы поссорились?
— Нет, нет! — замотала головой Биргитта. — Просто... просто когда мы говорили после аварии, я сказала... сказала, что больше так не могу. Я не могу смотреть, как он рискует жизнью неизвестно для чего. — Она уже пришла в себе, глаза её загорелись, речь стала твёрже и яростнее. — Разве я многого прошу? Чтобы он чаще бывал со мной, с ребёнком, чтобы не пропадал от нас на несколько месяцев в космос — мы ведь страдаем, нам одиноко без него! Неужели он не помнит об этом?
— Он всё время помнит о вас, — медленно, тяжело сказал Ван дер Тиссен. — У него в кабине фото Нильса — такое, помните, где он на велосипеде? Он помнит о вас, и особенно остро — тогда, когда вокруг нас вся эта звёздная красота. Он хотел бы поделиться этим с вами — это одна из радостей его жизни. Но вы этого не хотите. Ваша радость жизни важнее?
— Вы женаты? — спросила вдруг Биргитта.
— Нет. Мы давно расстались, хотя и общаемся.
— Из-за вашего... ваших полётов?
Тренер покачал головой:
— Из-за её полётов. Она пилот «Косатки».
— Перрина Коллар — ваша жена?! — Биргитта вспомнила маленькую, похожую на мальчика Коллар — экипаж единственного земного лайнера часто показывали в новостях. Она попыталась представить их рядом: хрупкую Коллар и мощного, как белый медведь, Ван дер Тиссена. Не получилось.
— Она ушла?
— Оба ушли, — голос его звучал спокойно и ровно, не выдавая никакой бури чувств, если она вообще была. — Так было честно. Ей не нужна размеренная семейная жизнь, все эти тихие радости, о которых любили рассуждать в старом кино. Ей нужна «Косатка». А мне нужно вот это, — он обвёл рукой свой ангар, полный света, шума и голосов. — И вот это. — Загорелая рука тренера указала на громадное фото прямо над его головой: атмосферный катер в клубах газа и пара, с чёрным силуэтом стрижа на зелёном матовом боку. Биргитта помнила: это самый первый катер команды, тот, на котором Олле впервые нырнул в облака Венеры. А фото сделал, конечно, Ван дер Тиссен — кто же ещё?
— И что мне делать? — тихо спросила женщина. Она была уверена: этот большой загорелый человек с выцветшими глазами знает ответ. Но не менее ясно ощущалось и другое: его ответ был бы понятен Олле и остальным из команды, но для неё, для обычной земной женщины, он прозвучит на древнешумерском. Она прожила с Олле двенадцать лет, но так и не научилась его понимать...
— Вариантов у вас немного, — сурово ответил Ван дер Тиссен. — Стать частью его жизни вы не смогли, хотя и пытались. Сделать его частью вашей жизни тоже не вышло, и вряд ли тут есть чья-то вина. Вы просто очень, очень разные. Поэтому вам остаётся либо жить в несчастливом браке и заставлять его страдать, либо разойтись и заставить его страдать от расставания. В любом случае ни ему, ни вам лучше не станет. Так какая разница?
Биргитта помолчала, с горечью сознавая, что собеседник, пожалуй, прав. Они сами устроили себе западню — но почему же тогда ей так мучительно стыдно? Почему её мучает вина, если всё случившееся — плод их совместных ошибок?
Она хотела спросить этого человека, почему же на неё одну падает весь груз страдания и решения, но вместо этого спросила вдруг:
— А вы счастливы?
Ван дер Тиссен сдвинул белёсые брови и стал похож на сурового кудлатого Зевса с древних рельефов:
— Это дурацкий вопрос, извините. Нельзя быть счастливым — можно испытывать счастье в те или иные моменты. У меня таких моментов в жизни хватает. — Он вдруг перестал хмуриться, взял руки Биргитты в свои огромные ладони и, глядя в её заплаканные глаза, сказал почти ласково:
— Мы не стараемся быть счастливыми — мы стараемся не быть несчастными. Для Олле и для меня наши полёты — это один из способов борьбы с нашими несчастьями. Вы ведь знали, что он хотел стать...
— Знаю, знаю, — торопливо кивнула Биргитта. — Не надо сейчас об этом...
— Разве боль от этой неудачи может сама по себе исчезнуть? Можно найти себе другое место в жизни — если повезёт! — но сделать бывшее небывшим не в нашей власти.
Ван дер Тиссен отпустил её руки, откинулся на спинку дивана:
— И всё же то, что вы сделали, жестоко. Причина его нынешней боли — именно вы, этого не изменить. И не в ваших силах сейчас переиграть всё назад. Если вы теперь скажете: «Нет, я не стану удерживать тебя на Земле, летай, как раньше», — бывшее не станет небывшим. Однажды вы сделали выбор за него, выбор злой и неправильный, но он — окончательный и обжалованию не подлежит. — Он замолчал на долгую минуту, хмурясь и глядя куда-то вверх, сквозь залитые солнцем окна — в небо. — Олле, конечно, не станет обвинять вас, но и счастлив не будет тоже. У вас нет счастья, которым вы могли бы поделиться с ним. Наша жизнь — «про смелых и больших людей», по-другому мы не умеем.
Он поднялся на ноги, подал руку Биргитте, обвёл её вокруг столика:
— Я вас провожу.
Биргитта вышла молча, опустив голову. Солнце жарило вовсю, весь мир превратился в сожжённую солнцем чёрно-белую фотографию, но ей было холодно на краю белой сияющей бездны.
Перистая тень от пальмовых листьев качалась на экране коммуникатора, заставляя чуткую автоматику то разгораться, то гаснуть. Марьятта водила туда-сюда пальцем по экрану, и сообщение от Джорди качалось вверх-вниз. Глаза выхватывали отдельные слова: сегодня... вместе... до одиннадцати... провожу... вместе... давай... пирс номер три... сегодня...