Страница 78 из 82
Наконец, когда в ночной тишине стали явственно слышны отдалённая возня и стоны, Фёдор тронулся с места. Короткими перебежками, измочив полы черкески холодной осенней росой, он достиг наконец того места, где совсем недавно располагался чеченский лагерь. Сначала казак двигался по наитию, ориентируясь на едва слышимые звуки. Потом, почуяв запах пороховой гари, он выпрямился в полный рост и побежал, почти не скрываясь. Вонь пожарища всё усиливалась и наконец стала совершенно нестерпимой. Фёдор остановился, чтобы обернуть нижнюю часть лица башлыком.
— Господи, Боже мой, — шептал он, пробираясь между обломками чеченских повозок. — Удостой меня быть орудием мира Твоего, чтобы я вносил любовь, где ненависть, чтобы я прощал, где обижают...
Приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы различить в темноте обгорелые доски, обломки ящиков. Вот темнеющая груда — труп лошади. Вот торчащая глаголью палка — разбитая взрывом повозка с переломанными оглоблями. Фёдор двигался всё медленней, боясь оступиться. Дважды он поскользнулся, но смог устоять, морщась и крестясь, чуя запах запёкшейся крови.
— Господи, Боже мой, удостой, чтобы я соединял, где ссора... чтобы я говорил правду, где господствует заблуждение... чтобы я воздвигал веру, где давит сомнение... Ах!
Он всё же он упал, споткнулся о труп. Убитым оказался молоденький мальчишка, почти ребёнок. Его босое лицо ярко белело во мраке. Веки, опушённые длинными ресницами, казались сомкнутыми. Он будто заснул. Фёдор склонился над телом, решился засветить огонёк масляной лампы. Оранжевый свет, едва пробивался через закопчённое стекло. Казак поднёс лампу к лицу мальчишки. Под гладким подбородком убитого, зияла расклёванная рана. Белели разорванные жилы и артерии. Рана была огромной — начиналась под подбородком и заканчивалась под волосами, в том месте, где у живых и неискалеченных людей находится левое ухо. Фёдор вздохнул, нашарил возле головы парнишки промокшую от росы папаху, прикрыл ею мёртвое лицо, поднялся на ноги, заслоняя ладонью блёклый огонёк лампы.
— ...Чтобы я возбуждал надежду, где мучает отчаяние... Чтобы я вносил свет во тьму. — Фёдор медленно шептал молитву. Рука его дрогнула, совершая привычное движение крестного знамения. — ...Чтобы я будил радость там, где горе живёт!
Кто-то жалобно с подвыванием заскулил, застонал совсем рядом. Послышались шорох, возня, чавканье. Потом всё стихло. Фёдор замер, всматриваясь в кромешный мрак. Вот блеснули алым светом глаза. Что-то живое завозилось, зашевелилось неподалёку. Тяжёлая, чёрная масса двигалась проворно, словно кто-то полз на четвереньках. А может, это злой хищник польстился на лёгкую добычу, решился выйти из леса? Митрофания, шипя по-змеиному, выползла из ножен.
— Господи, Боже мой, удостой, не чтобы меня утешали, но чтобы я утешал, не чтобы меня понимали, но чтобы я понимал, не чтобы меня любили, но чтобы я любил. — Теперь Фёдор твердил слова молитвы почти в полный голос. Он сделал несколько быстрых шагов в направлении уставившихся на него из темноты, горящих красным огнём глаз и замер. Тёмная фигура медленно двигалась ему навстречу, тихо поскуливая. Фёдор левой рукой поднял повыше едва мерцающею лампу, правой — крепче сжал рукоять Митрофании. Существо задвигалось быстрее, но инстинкт охотника подсказывал Фёдору, что оно не готовится к прыжку, не намеревается напасть. Наконец, в круг света, отбрасываемого лампой, ступил Ушан. Шерсть на его псивой морде и лохматой холке слиплась от высохшей крови. Но пёс не был ранен. Он печально помахивал обрубком хвоста. В ореховых его глазах плескалась неизбывная печаль. Он, тихонько подвывая, обнюхал мокрые полы казачьей черкески и побрёл обратно, в темноту.
Пёс привёл Фёдора прямёхонько к ней. Покружился по-собачьи, улёгся рядом с мёртвым телом, прикрыл печальные глаза, тяжко завздыхал, постанывая.
Фёдор сел на землю, поставив лампу возле головы Аймани. Её неподвижное тело, разбросанные в стороны руки, её лицо, прикрытое волнами волос, окровавленный подол туники, под которым не угадывалось ног, — всё было мертвым-мертво. Ни скорбь, ни тоска не покатились слезами по его щекам. Только вдруг стало так сыро и холодно, словно сидел он не на обгорелой траве, а на свежем зябком снегу, в ледяной норе, в промерзшем чреве Мамисонского ледника.
Оставшуюся часть ночи Фёдор крошил кинжалом изборождённую корнями землю. Не чуя скорби и усталости, будто в бреду, он обернул тело Аймани в свою бурку, поднял на руки, прижал к груди, как мать прижимает, баюкая, приболевшее дитя. Положив её на дно могилы, долго сидел радом. Сырая земля холодила ему спину, обрубки корней впивались в бесчувственную плоть. Ушан примостился рядом, привалился горячим боком к его согнутым коленям. Так просидели они до самых серых сумерек.
— Надо завершать дело, братишка, — бормотал Фёдор, выбираясь следом за собакой на поверхность земли.
Он сгребал усталыми руками влажные комья прямо в открытую могилу. Собака безучастно сидела рядом, полуприкрыв ореховые глаза. Вот уже чёрная шесть бурки скрылась с глаз, засыпанная землёй. Фёдор опомнился.
— Что же это я? — выдохнул он.
Фёдор снова спустился в яму, голыми руками раскидал в стороны комья земли. Ушан внимательно наблюдал за ним сверху, с земляного бруствера. Фёдор раскрыл полы бурки. Поблекшее золото её волос блеснуло в неярком свете утренних сумерек. Он отрезал кинжалом огненную прядь, поспешно спрятал за пазуху, впервые за эту ночь, словно нечаянно, глянул в лицо Аймани и сразу отвёл взгляд.
— Что же это я делаю? — встрепенулся Фёдор. — А ну, как волосы её найдут у меня? Что тогда? Отнимут? Накажут?
И он бережно положил прядь обратно, под полу бурки.
— Что же мне взять на память, а? Ушан?
Он шире распахнул полы бурки и уже не смог отвести взгляда от обезображенного страхом лица мёртвой Аймани. Спасительные слёзы застилали его глаза, когда он отстёгивал от её наборного, слаженного из чеканных медных пластинок, пояска кожаный мешочек с круглыми камнями для пращи. Само оружие, древнее, как высящиеся на горизонте заснеженные вершины, так же перекочевало в нагрудный карман казачьей черкески.
Он долго стоял на коленях перед могильным холмиком, вновь и вновь твердя слова молитвы:
— ...Ибо, кто даёт, тот получает, кто забывает себя, тот обретает, кто прощает, тому простится, кто умирает, тот просыпается к вечной жизни...
Фёдора приведи в чувство жаркие лучи пробудившегося светила. Он долго блуждал по обожжённым пожаром, мёртвым зарослям в поисках потерянной папахи. Он видел обгорелые, изувеченные тела людей и лошадей, разбросанные стихией взрыва среди пней и обломков повозок. Он ступал по напоённой кровью земле, спотыкаясь о мёртвые тела. Временами ему казалось, что мертвецы хватают его за ноги. Тогда он снова принимался шептать слова молитвы. Он не помнил, как нашёл перепачканную кровью и грязью папаху, как покрыл ею голову.
Собака бесследно исчезла, будто её и не было рядом с ним этой скорбной ночью. Ни единой живой души не встретил он тем утром в округе вражеского лагеря. Солнце давно перевалило за полдень, когда ноги вынесли его к бивуаку отряда Мадатова. Он вышел к сторожевому секрету едва живой, чернее ночи, страшнее чёрта. Дозорные казаки встретили его.
— Что с тобой, Федя? — спросил один из них. — Зачем так смотришь? Не признаешь?
Обнажив головы, крестясь украдкой, они напоили его холодной водой, поднесли к губам краюху хлеба. Остаток дня Фёдор провалялся в тени ветвей боярышника между сном и явью.
Фенев явился под покровом темноты в сопровождении трёх казаков для смены дозорных в секрете. Спросил шёпотом:
— Спит, бесталанная головушка?
— Видать, с нечистой силой спознался. Валяется весь день сам не свой. Не разговаривает, — отвечали ему. — Благо, что хоть живой...